История русского языка
К вопросу о становлении норм русского литературного языка
в начале XIX века (деепричастия)
Л. Р. Абдулхакова
Казанский государственный университет
русский литературный язык первой трети XIX в., деепричастия, литературная норма
Summary. In the beginning of the XIX century verbal adverbs had synonymic forms with different suffixes. The comparison of the situation in the language of A. S. Pushkin and in translation of the book about the history of navigation makes it possible to observe main tendencies in the development of the modern language standards.
Функционирование деепричастий в русском литературном языке первой половины XIX в. практически не отличалось от языка современного. Вместе с тем с точки зрения формы деепричастий ситуация была качественно иной. В это время они еще сохраняли значительное многообразие форм. Правда, одни из них можно назвать «затухающими», т. к. происходило не только уменьшение их количества, но и стилистическая маркировка (например, формы на -учи). Другие, напротив, обретали новую жизнь, получали возможность все более широкого использования, выходя за рамки стилистических синонимов (например, формы на -вши).
Вполне естественно, что разные тенденции, проявлявшие себя на данном этапе истории рассматриваемых форм, могли по-разному реализовываться в отдельных стилях и жанрах русского литературного языка, в языке отдельных представителей литературы, науки, культуры того времени. Поэтому более объективная картина, по-видимому, возможна при учете наиболее общих особенностей, получивших отражение в разных текстах, что, однако, не исключает выявления индивидуально-авторских установок. В этом смысле достаточно показательными оказываются результаты сравнения состояния деепричастных форм во «Всеобщей истории о мореходстве» и в сочинениях А. С. Пушкина.
«Всеобщая история о мореходстве» в 7 частях, будучи памятником историко-публицистического характера, в известной степени свободна от различных стилистических наслоений и с этой точки зрения представляет собой текст «нейтральный», позволяющий представить наиболее общие тенденции в развитии грамматической системы русского литературного языка первой половины XIX в. Публикация книги, продолжавшаяся в течение 25 лет (с 1801 г. по 1826 г.), дает также возможность проследить некоторую динамику в образовании деепричастных форм на протяжении первой четверти столетия.
Вместе с тем осуществление перевода разными лицами, несомненно, выразилось в индивидуально-авторском отношении к отдельным формам, как отживающим, так и только входящим в употребление.
Таким образом, на основании рассмотренных случаев можно говорить о том, что, несмотря на специфический характер текста «Всеобщей истории о мореходстве», в нем нашли отражение самые общие отношения, складывавшиеся в системе деепричастных форм в эпоху, именуемую пушкинской. Выявленные здесь соотношения между разноаффиксными образованиями в основных чертах соответствуют состоянию рассматриваемых форм в языке А. С. Пушкина, в отдельных случаях опережая его в безотчетном следовании наметившимся тенденциям дальнейшего развития деепричастий. При этом в переводе В. Беркова они оказываются более близкими к нормам современного русского литературного языка.
Стилистические возможности синонимичных форм, как и следовало ожидать, наиболее ярко и разнообразно реализованы в сочинениях А. С. Пушкина, хотя и в «Истории о мореходстве» прослеживалось индивидуально-авторское отношение к существующим вариантам.
Топонимика северо-западной России
в свете исторических контактов русского и финно-угорских языков
Пэр Амбросиани / Per Ambrosiani
Стокгольмский университет, Швеция
топонимика, русский язык, финно-угорские языки, северо-западная Россия
Summary. North-west Russia is characterized by an interesting interplay between Slavic and Finno-Ugrian place-names, including names of villages, towns, rivers, and lakes. The paper discusses the different types of relationships between names relating to the same geographical object, and their relevance for questions of toponymical chronology, colonisation patterns, and language contact. The source materials for the investigation comprise historical and modern documents, including maps, located in Russian, Swedish, and Finnish collections.
В топонимике северо-западной России вопрос об отношении между русским и финно-угорскими языками уже давно интересует науку. Особенно интересной представляется ситуация в западной части Ленинградской области. Здесь, в некогда шведской провинции Ингерманландии топонимы как русского, так и финно-угорского происхождения засвидетельствованы уже в древнерусских летописях, и можно следовать им в географических описаниях, дозорных книгах и других исторических документах вплоть до наших дней. Важными топонимическими источниками являются также карты разных времен. Кроме России, интересные материалы находятся и в шведских и финских архивах.
При исследовании топонимических материалов интересующей нас области, можно наблюдать, что в русском языке (и соответственно, в финском, ижерском,
и т. д.) используются как этимологически славянские, так и этимологически финно-угорские топонимы. При этом, если посмотреть на название одного географического объекта на разных языках, можно различать несколько типов соотношения между членами таких топонимических пар. Среди них заимствования из одного языка в другой, а также переводы, и иногда бывают и свободные пары, с независимыми друг от друга названиями одного и того же географического объекта. Среди заимствованных в русский язык топонимов есть, например, следующие: р. Луга (ср. финск. Laukaajoki), д. Пикколово (Pikkola), д. Корпиково (Korpikylд), но, например, финск. названия Babinajдrvi, Novasolkka, Sernitsa можно, с другой стороны, считать заимствованиями из русского языка (ср. соответствующие топонимы о. Бабинское, д. Новоселки, д. Серницы).
Социальная метафора и языковая картина мира
(на материале русского языка Х–ХХ веков)
Л. В. Балашова
Саратовский государственный университет
семантика, концепты, диахрония, социальная метафора, языковая картина мира
В последние десятилетия в лингвистике процесс метафоризации рассматриваются не только как стилистический прием, но и как глобальное свойство языка, один из способов мышления о мире и познания мира. Наиболее ярко это проявляется при исследовании отдельных макросистем (пространственная, натуралистическая, социальная метафора) в диахронии.
Социальная метафорическая макросистема занимает в этом ряду особое место. Она объединяет метафоры, репрезентирующие непредметный мир как определенную социальную модель, связанную с жизнью человека в обществе, с различными типами его профессиональной деятельности. Социальная лексика достаточно регулярно подвергается метафоризации уже в ХI–XIV вв. (около тысячи единиц), но ее продуктивность значительно уступает пространственной и натуралистической макросистемам (более 4 тысяч единиц).
Вместе с тем социальная лексика уже в ХI–XIV вв. тяготеет к формированию собственной системы метафорических переносов. Но разнообразие социальной сферы, ее динамизм во времени обусловливают пестроту конкретных значений как в синхронии, так и в диахронии. При формировании переносных значений обычно происходит своеобразное метафорическое расширение: сохраняется основной тип отношений и зависимостей, но меняется сфера приложения этих признаков: характер родственных отношений переносится на отношения людей, не связанных родством; особенности товарно-денежных отношений и возникающая в связи с этим система оценок распространяется на другие типы отношений человека в обществе или на его внутренний мир. В дальнейшем возможно расширение сферы приложения метафоры, распространение ее на систему абстрактных отношений, на непредметный мир в целом. Кроме того, социальная макромодель имеет тенденцию сочетать характеристику различных типов отношений и взаимозависимостей, существующих в обществе, с квалификационной оценкой этих характеристик по шкале «+» и «–». Выбор признака, определяющего тип социальной оценки, может выявляться логически или психологически, он может быть достаточно предсказуемым или весьма диффузным, сугубо ассоциативным, но в его основе всегда будет лежать противопоставление качественных характеристик, отношений, присущих жизни социума.
Наиболее устойчивы в диахронии три концептуальные модели. Первая квалифицирует отношения в непредметной сфере на основе ассоциаций с родственными, межличностными, общественными отношениями по «горизонтали» (свой — чужой; друг — враг; союзник — противник) и по «вертикали» (старший — младший по положению; властвующий — подвластный; независимый — зависимый). Общий принцип метафоризации при этом остается неизменным в диахронии, а состав метафоризующейся лексики значительно увеличивается. Так, если в ХI–XIV вв. среди СП родственных связей наиболее регулярно формировали переносные значения слова, характеризующие ближайшее родство (отец, мать, сын, брат), то в дальнейшем их состав значительно расширяется.
В основе второй модели лежат представления об имущественных и товарно-денежных отношениях, а также о системе ценностей, определяемых этими отношениями. Уже в ХI–XIV вв. ядро данной концептуальной модели составляет представление о собственности. При этом важнейшим дифференциальным признаком и критерием оценки становится характер ее обретения, утраты: денежный или безденежный, добровольный или насильственный, открытый и тайный На формирование конкретных переносных значений влияет «нестяжательный характер» русской культуры. Вместе с тем такой подход не распространяется на само представление о материальных ценностях и на людей, ими обладающих (золото, сокровище, богатый). В диахронии именно эта часть метафорического поля становится одной из самых продуктивных.
Наконец, третья подсистема формируется на основе представлений о различных видах профессионально-трудовой, созидательной деятельности человека и социальной оценки как самой деятельности, так и ее результатов. В ХI–XIV вв. она отличается малочисленностью, дробностью. Но в дальнейшем становится наиболее продуктивной в макросистеме в целом. Так, в современном русском языке регулярно включаются в процесс метафоризации СП, характеризующие различные типы промышленного производства, его результаты, качество товара (ремесленник, сапожник, кузница, кустарщина, первосортный, брак, халтура); тематические сферы «театр», «цирк», «художественное творчество», «спорт», «игра». Однако рост продуктивности метафоризации этой группы лексики отмечен лишь в новое время. Кроме того, и в современном русском языке подсистема сохраняет свою дробность и диффузность. Ни один из продуктивных в настоящее время вариантов модели не получает пока окончательного оформления, не покрывает всех возможных типов ситуаций, не включается в процесс метафоризации на уровне глобальной системы противопоставлений, существующей в исходной модели того или иного семантического поля социальной деятельности.
Итак, социальная метафорическая макромодель является не только самой динамичной в диахронии, но и наиболее зависимой от целой системы экстралингвистических факторов (развитие производства, изменение социальных отношений). Характерная особенность именно этой макромодели — тенденция к оценочной характеристике именуемых явлений. В системе переносных значений отражается оценка человеком различных социальных процессов.. При этом возможна диаметрально противоположная оценка одних и тех же связей и отношений, тем самым в системе метафор отражается «многоголосие» человеческого коллектива. Система оценок, которые ложатся в основу формирования конкретных типов переносов, может изменяться с изменением самого общества. В то же время в современной метафорической системе можно обнаружить отголоски прежних социальных отношений, причем многие из них сохранились не просто в качестве «реликта прошлого». Более того, новые явления в социальной жизни общества могут оставаться невостребованными языком как источник метафоризации, тогда как утратившиеся — сохраняют продуктивность или становятся продуктивными именно в современном русском языке.
Фонолого-грамматические взаимодействия
в эволюции праславянского и русского языков
Д. Д. Беляев
Тульский региональный филиал Российской правовой академии
праславянский язык, русский язык, эволюция, фонология, грамматика, взаимодействие
Summary. The author traces the evolution of some of declensional forms in Common Slavic, Old Russian and Modern Russian. The mutual influence of the phonological and morphological systems is at center of attention.
1. Оценки эволюционной значимости взаимодействий между фонологической системой и смежными системами языка нередко носят полярный характер: от полной независимости до абсолютной подчиненности. Самый эффективный способ установить истинное положение дел — проследить максимально длительные цепочки пограничных диахронических событий. Они показывают, что истина заключена посередине. С одной стороны, у каждой частной системы имеются свои потенции, которые формируют спектр ее возможных преобразований. С другой стороны, постоянное взаимодействие систем в актах языковой деятельности вынуждает их обмениваться импульсами, взаимно модифицирующими реальные эволюционные траектории.
Импульсы могут быть как конструктивными, так и деструктивными. В первом случае смежная система получает материал, используемый для выработки новых эволюционных решений; обычно источником такого материала становятся неспецифические (стрессовые) преобразования воздействующей системы. Во втором случае смежная система генерирует реакции, призванные оперативно нейтрализовать либо со временем компенсировать внешние возмущения. Многочисленные примеры взаимодействий обоих типов демонстрирует славянское именное словоизменение.
2. Доминирующим фактором, во многом определившим общую эволюцию праславянского языка и его языков-потомков, следует считать становление, развитие и последующее разложение слогового сингармонизма — системы тембровых просодем, функционирующих на уровне слога. Зарождение сингармонизма оказалось основным путем разрешения фонологического кризиса, инициированного делабиализацией и.-е. *o, *u. Но прежде всего кризис возбудил стрессовые колебания непередних гласных фонем, в т. ч. по ряду и ширине раствора. Разрешением первого колебания стал регулярный сдвиг вперед гласных после j, сформировавший, в частности, мягкие варианты тематических типов склонения.
Судьба второго колебания для гласных конечных закрытых слогов прямо определялась в грамматическом поле, где развертывалась перестройка системы именного словоизменения. Унификация узких свободных вариантов послужила средством внутренней и внешней интеграции всех плюральных парадигм. А поляризация вариантов по ширине раствора — средством внешней дифференциации сингулярных парадигм, на базе оппозиции «женский род : мужской род», и усиления внутренних падежных оппозиций. Так, отталкиваясь от парадигмы *a#-склонения, форманты номинатива и аккузатива имен с твердой *o(-основой обобщали узкие варианты, а формант генитива — широкий; ном. -o(s : ген. o#d : акк. -o(m -ăs : -a#d : -ăm -ўs||-e(s : -a#||e#d : -y(m||-e(m.
Становление сингармонизма сопровождалось оптимизацией слоговых структур, прежде всего открытием слогов. Ауслаутные шумные согласные, отталкиваясь от гласных, обращались в ноль. Сонанты же колебались между отпадением и слиянием с гласными, испытывая разнонаправленное влияние фонетических и грамматических факторов. В рассматриваемом случае -ўm -ў после узкого непереднего гласного, e(m -e( под действием вышеупомянутого отталкивания от *a#-парадигмы (где e#m -ę). Отсюда ном. -ўs||-e(s : акк. -ўm||-e(m : ген. -a#||e#d -ў||-e( -ў||-e( : -a#||e # ном.-акк. -ў||-e(# : ген. -a#||e#.
3. Сложившееся состояние номинатива и аккузатива оказалось неблагоприятным для морфологической системы в трех аспектах: (1) фонемное расхождение твердого и мягкого вариантов склонения; (2) полное совпадение мягких вариантов м. и ср. р.; (3) абсолютное неразличение субъекта и объекта. Противоречия разрешались вариативными путями в эпоху кризиса слогового сингармонизма, сопряженного с общей активизацией грамматических сил, ранее подавлявшихся. В восточной Славии реализовались два конвергентно-дивергентных процесса.
(1) Основная траектория: а) ном.-акк. -ў -e( (*o(-тип) -ў (*u(-тип) -ъ||ь (неодуш. имена); б) ном. -ў -e( -ў акк. -ў -e( -ў ( ген. -a#||e#) -ъ||ь : а (одуш. имена).
(2) Новгородский диалект: ном. -ў -e( акк. -ў -e( ном. -е : акк. -ъ||ь (альтернатива развитию категории одушевленности). Так появились загадочные др.-новг. формы типа Жизнобоуде погоублене новъгородьске смьрде (XI в.), устранявшиеся в ходе интеграции общерусского языка, но зафиксированные как реликт еще в прошлом веке.
4. В русском языке основным путем разрешения кризиса, связанного с разложением слогового сингармонизма, стал процесс консонантизации фонологической системы. Его оборотная сторона — ослабление вокализма, и в частности, максимальная степень нейтрализации гласных фонем заударных слогов. Однако в сфере именного словоизменения нейтрализация как деструктивный фактор вступает в конфликт с падежными, числовыми и родовыми оппозициями. Морфологической системе удается одержать верх в наиболее свободной конечной позиции и предконечной не между мягкими согласными. Здесь противопоставление [(’)ъ: ы||’и] = <а • о : э • и> позволяет сохранить различие целого ряда грамматических форм:
в *a#-склонении — им. п. : род. п. (ед. ч.) [кa@шъ: кa@шы], ед. ч. : мн. ч. (им. п.) [бa@н’ъ : бa@н’и];
в *o(-склонении — род. п. : пр. п. (ед. ч.) [пo@л’ъ: апo@л’и], ед. ч. (род. п.) : мн. ч. (им. п.) [гo@дъ : гo@ды], мн. ч. (им. п.) : ед. ч. (пр. п.) [акo@нцъ : абакo@нцы];
в адъективном склонении — пр. п. : тв. п. (м.-ср. р.) [асa@мъм : сa@мым], ед. ч. (ж.-ср. р.) : мн. ч. (им. п.) [дa@л’н’иjъ : дa@л’н’ии].
Парадоксальна эволюция адъективной формы м. р. (им. п.). Ее отталкивание от форм ж. р. (род.-дат.-тв.-пр. п.) типа [крa@снъj] стимулирует восстановление ц.-слав. флексии [-ыj], возможное, однако, только в безударных слогах. Благодаря этому формы разных родов совпадают в сильном, ударном положении, но различаются в слабом, безударном. Подобная морфологическая экспансия — яркий пример подавления собственных системных закономерностей современного русского вокализма.
Литература
1. Лингвистический анализ: Фонетика, фонология. Тула, 1995.
2. Развертывание внутренних противоречий в истории праславянского языка // Всесоюзная конференция «Принципы создания исторических грамматик языков разных систем». М., 1989. С. 10–13.
3. Фонологические кризисы как источник языковой эволюции (на материале истории праславянского языка): Автореф. дис. … д-ра филол. наук. М., 1999.
«Сказание о Борисе и Глебе»: сопоставление языка двух редакций
(по древнерусскому списку XII в. и старобелорусскому списку XV в.)
И. В. Будько
НАН Беларуси, Институт языкознания им. Якуба Коласа, Беларусь
древнерусский язык, церковнославянский язык, старобелорусский язык, полногласные и неполногласные формы,
редуцированный, дательный самостоятельный
Summary. There is a comparative analysis of languages of two monuments «Bopris and Gleb life» in Old Russian (XII) and Middle Belarusian (XV) version in this article.
«Сказание о Борисе и Глебе» — один из интереснейших и древнейших памятников древнерусской литературы. Написан он неизвестным автором в конце XI — начале XII вв. Самый ранний список «Сказания о Борисе и Глебе», дошедший до нас, зафиксирован в успенском сборнике XII-XIII вв. Именно «сказание о Борисе и Глебе» дает начало одному из основных жанров древнерусской литературы — житию святых. Как известно, старобелорусская литература начинает свой отсчет с XIV в. По классификации А. И. Журавского, все письменные памятники старобелорусской литературы разделяются по трем жанровым разновидностям: церковно-книжные, народно-литературные или светские и деловые. Церковно-книжные произведения, особенно периода становления и формирования старобелорусского языка (XIV-XV вв.), отличаются достаточно сильным влиянием церковнославянской языковой стихии. Их можно назвать даже не старобелорусскими, а церковнославянскими с мощной инфильтрацией белорусизмов. Наиболее интересным письменным памятником такого типа является «Четья» 1489 года, переписанная неким Березкой из Новогрудка. Языком этого произведения еще восхищался Е. Ф. Карский1, а А. И. Журавский отмечал, что «для истории белорусского литературного языка значение этого памятника заключается в том, что «Четья» лучше других древних произведений отражает процесс трансформации книжно-славянского языка в белорусский путем насыщения его белорусскими языковыми элементами».2 В «Четьи» находится «Сказание о Борисе и Глебе».
Изучая язык «Сказания о Борисе и Глебе» по текстам древнерусской и старобелорусской редакций, прежде всего обращает на себя внимание соотношение полногласных и неполногласных форм: главы — головы, гласъ — голос, злату — золотую и т. п. Несмотря на то, что полногласные формы преобладают в белорусском тексте, все же можно встретить в нем слова с неполногласи-
ем: злато, драгии. При фонетическом анализе обоих текстов следует отметить также несоотношение начальных звуков о и е либо даже отсутствие их: единъ — одинъ, есень — осень, испущааше — поущааше. То, что белорусским автором был не доконца понятен этот процесс, иллюстрирует следующий пример: собственное мужское имя Иосифъ в старобелорусском тексте написано как Есифъ. Написание это тем более странно, что в «Библии» Ф. Скорины, изданной всего тридцатью годами позже, мы встречаем привычное Иосифъ. Имя собственное Рогнеда в белорусском тексте написано Ярогнеда. Процесс падения редуцированных также не мог отразиться на языке белорусской редакции «Сказания о Борисе и Глебе»: чьрницею — черницою, съмьрть — смерть, въ цьркви — во церкви, къде — где, тъкмо — толко, сътворити — сотворити, и бяше сънъ — и быс сонъ и т. п. «Четья» также широко отражает переход в в у, свойственный белорусскому языку: въ княжении — оу княженьи, въ печали — оу печали, поучаеться — повчается, възбьнувъ рано — оуставъ рано, заутрьнюю — завтриню, въсташа — оусташа, однако спорадически встречаются случаи обратного перехода: учения — вчения. В системе вокализма обоих «Сказаний» обращает на себя внимание факт систематической замены подвоенных сочетаний гласных на одну: благааго — благаго, блаженааго — блаженаго, приидоша — придоша. Такая замена привела к ошибкам со стороны переписчика: теснааго — тееснаго.
На морфологическом уровне разница в текстах «Сказания» древнерусской и старобелорусской редакций заключается, в основном, в склонении имен существительных: матеръ — мтреи (Род., мн.), чьрницею — черницою (Тв., ед.), муже — мужи (Им., мн.), шатьры — шатромъ (Д., мн.), отрокы — отроками (Тв., мн.), нозе — нози (Им., мн.). Аористные, перфектные и плюсквамперфектные формы глагола в белорусском тексте заменены на формы настоящего либо простого прошедшего (на — л) времени: бяже — быс, сущи — была, имеяше — имелъ, посажа — посадилъ, бяше пришелъ — пришолъ, бяаше — быс, плакашеся — почалъ плакати и т. п.
Лексико-семантический уровень текста обоих «Сказаний» также представляет интерес для исследования, особенно с точки зрения замены некоторых церковно-славянизмов синонимами: крепокъ — лютъ, ратию — бранью, издеяно — наречено, како — коли, не вемь — не ведаю, потьщитися — готовитися, на уме помышляя — помыслил во срдци, багряница — портища красныя, глаголя — говоря и т. д.
Синтаксический уровень. Оборот дательный самостоятельный систематически заменяется прошедшим временем основного галгола: отшедъшю же ему на войну — пошол на войну, възвративвъшюся ему въспять — волорился опятъ и т. п.
Таким образом, несомненно, что белорусский автор «Четьи» 1489 года имел под рукой в качестве образца древнерусский текст (прежде всего это касается «Сказания о Борисе и Глебе»). Несоответствия на фонетическом, морфологическом, лексико-семантическом и синтаксическом уровнях текста «Сказаний» иллюстрируют те процессы, которые происходили в живом народном белорусском языке в XIV–XV вв.
Древнерусский язык XI–XIV веков как средство устного общения
и развития письменной культуры восточных славян
М. Г. Булахов
Белорусский государственный педагогический университет им. М. Танка, Беларусь
древние восточнославянские диалекты, устная и письменная речь, языковое единство
Summary. In the report of M. Bulakhov «Old Russian language XI–XIV cent. is as a mean of the oral communication and development east Slav’s legacy» is being proved the thesis of the collegial and writing languages nearness easten Slav XI–XIV c. and the question is being asked about the function stylistic variety of literary language of ancient period.
1.0. Несмотря на длительность традиции обсуждения вопроса о древнерусском языке, это понятие во многом остаётся расплывчатым по содержанию и недостаточно чётко очерченным в хронологическом отношении. Это можно объяснить прежде всего тем, что на протяжении XIX–XX вв. лингвисты главное внимание уделяли реконструкции праиндоевропейского и праславянского языков, а также доказательству существования балто-славянской этно-языковой сообщности, следовательно, предположению о вторичности славянского глоттогенеза по отношению к прабалтийскому. Существенные результаты этих исследований общеизвестны. Ученые, опираясь на факты фонетики и грамматики, убедительно продемонстрировали типологическую близость языкового строя древних славян и балтов. Лексикографы и лексикологи немало потрудились, чтобы выяснить отношения между словарными составами этих языков. Однако последняя проблема не может считаться окончательно решенной ввиду больших расхождений между лексическими средствами славянских и балтийских языков. Отсюда неизбежно возникает вопрос: являлись ли многочисленные племена славян потомками малочисленных балтийских племен и были ли праславянские диалекты наследниками балтийских диалектов? По логике вещей ответ на данные вопросы может быть отрицательным, если иметь в виду то, что многие славянские племена вообще не имели прямых контактов с балтийскими племенами. Но если даже допустить, что все славяне на определенном этапе их доисторической жизни объединились с балтами и длительное время составляли с ними одно сообщество, то почему средством общения не стал язык балтийского населения или, наоборот, язык славян?
1.1. Правомерно допустить, что славянские племена в догосударственный период по географическим условиям их обитания и хозяйственному укладу сохраняли свою самостоятельность, общаясь одно с другим (другими) на родственных диалектах, не исключая при этом связей с неславянскими этническими группами.
1.2. Близость племенных славянских диалектов создавала предпосылки для формирования ряда славянских языков в период образования первых славянских государств. Это отчетливо проявилось у восточных славян в процессе смены родового строя более высокой общественной организацией — феодальным государством с центром в Киеве. В VIII–XI вв. резкие диалектные отличия постепенно нивелировались в силу централизации управления, смешанного состава жителей городов, военизированных дружин, а также в связи с передвижением значительных масс населения в разных направлениях. Тогда сложились такие общие звуковые черты, как группы cv, zv на месте прежних kv, gv, упрощение групп dl, tl путем утраты второго согласного, образование
l’ после губных на месте j, изменение dj, tj в ž, č, переход начального e в o (jezero > оzero), усиление тенденции распределять формы имен по родовому признаку, наличие пяти времен в глагольной системе, употребление действительных причастий настоящего времени в предикативной функции, образование одинаковой общественно-политической, военной, имущественной и бытовой терминологии. Так формировался относительно единый разговорный язык в пределах Киевской Руси. Этим языком пользовались киевские великие князья, духовенство, гриди, бояре, послы, воеводы, дружинники, купцы, ремесленники-горожане и крестьяне-смерды на всем пространстве Руси. Но, бесспорно, в разных местностях продолжали существовать диалектные особенности, дающие о себе знать еще и в наше время, спустя тысячу лет после объединения восточного славянства в их первом государстве. Насущной задачей русистики является восстановление более полной картины взаимоотношений между восточнославянскими говорами и диалектами второй половины I тысячелетия н. э. В данной области языкознания первопроходцами были А. А. Потебня, А. А. Шахматов, А. И. Соболевский, Е. Ф. Карский, Н. М. Каринский и другие ученые, однако их труды нуждаются в дополнениях и уточнениях; теперь нужно продолжить эту работу, руководствуясь новейшими методами исследования ранних письменных источников и современных говоров трех восточнославянских языков; данная задача приобретает и общеславистическое значение, так как языковые связи между славянами, даже в периоды неблагоприятных политических обстоятельств, не прерывались. Результаты таких исследований могут многое прояснить в истории образования древнерусского народного и литературного языка.
2.0. Выработке общих черт в древнерусском разговорном языке в значительной мере способствовало принятие Киевской Русью христианства и вызванное этим прогрессивным актом распространение с IX века старославянского языка, который с самого начала отличался своей структурной упорядоченностью. Хотя он создавался на основе разговорной южнославянской речи IX века, но его основатели руководствовались кодифицированными правилами древнегреческого языка священных книг. По своему архаическому строю он был близок к строю языка восточных славян, но отличался от него богатством номинативных средств отвлеченной семантики, разнообразием синтаксических конструкций и стилистической гибкостью, поэтому на Руси его приняли не только в качестве органа христианской религии, но и в качестве органа развития всех видов культуры, особенно литературного творчества. Два мощных речевых потока — народно-разговорный и книжно-славянский — в течение сравнительно короткого периода, тесно взаимодействуя, образовали очень развитой литературный язык, не уступавший по своим строевым качествам и многофункциональности классическим языкам древнего мира.
2.1. На этом языке были созданы такие выдающиеся произведения как летописи, воинские повести (особенно «Слово о полку Игореве»), житие Бориса и Глеба, Александра Невского, «Киево-Печерский патерик», «Хождение игумена Даниила», «Моление» Даниила Заточника, проповеди митрополита Илариона, Серапиона Владимирского, сочинения Кирилла Туровского и другие. Замечательным юридическим памятником по праву считается «Русская правда», протограф которой относится к середине XI века.
2.2. Хронологические рамки древнерусского литературного языка могли бы быть установлены временем распада со второй половины XIII века Киевской Руси, но его устойчивые традиции продолжались и в период образования Московского государства, о чём свидетельствуют произведения художественной литературы («Задонщина», житие Дмитрия Донского, сочинения Ивана Пересветова и другие), летописание, переписка Ивана Грозного и Андрея Курбского, посольские грамоты и т. д.
2.3. Древнерусский литературный язык явился основой образования трёх родственных восточнославянских языков — великорусского, белорусского, украинского.
Диахронический аспект проблемы языковой картины мира
Ж. Ж. Варбот
Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН
языковая картина мира, диахронический аспект, актуальные представления, этимология
Summary. It is a diachronic aspect, that seems to be the most important in modern resolne of the probleme of language world picture. Reliable results can be attained only by the historical and etymological differentiaton of archaisms and neologisms for each chronological level.
В каждом своем временнум состоянии язык является продуктом многовекового развития, а поэтому языковые (в частности — лексические) факты определенного хронологического уровня представляют собой отражение не синхронной этому уровню картины мира, а сложное соединение разновременных восприятий и толкований мира, лишь частично соответствующих актуальному осмыслению его носителями языка [1].
Соответственно необходима дифференциация понятий «языковая картина мира» (=синхронное соединение разновременных восприятий и толкований) и «картина мира» (=представления о мире, духовная культура этноса в определенный хронологический период). В некоторых составляющих обе сферы могут быть для каждого периода тождественными, т. к. языковая картина мира и навязывает носителям языка исторически сложившиеся восприятия (типа связи крыло с крыть), и включает отражение их актуальных представлений.
Объективную картину мира для определенного хронологического периода можно получить лишь в результате выявления неологизмов этого периода, в области лексики — методами исторической и этимологической лексикологии. Для истории культуры существенно этимологическое исследование смены типов мотивации в семантических полях [2]. Перспективный резерв представляет в этом отношении также анализ народноэтимологических преобразований.
Литература
1. Трубачев О. Н. Праславянское лексическое наследие и древ-
нерусская лексика дописьменного периода // Этимология:
1991–1993. М., 1994. С. 11–12, 17; Топоров В. Н. К реконструкции балто-славянского мифологического образа земли-матери *Zemi»a & *Mа#te# (*Mati) // Балто-славянские исследования: 1998–1999. М., 2000. С. 239–371.
2. Варбот Ж. Ж. Славянские представления о скорости в свете этимологии (к реконструкции славянской картины мира) // Славянское языкознание. XII Международный съезд славистов. Краков, 1998 г.: Доклады российской делегации. М., 1998. С. 115–129.
Особенности функционирования кратких и полных форм прилагательных
в книжно-славянских текстах ХI–ХII вв.
Т. А. Воронцова
Удмуртский государственный университет
древнерусские тексты, полные и краткие формы прилагательных
Summary. In the text in the fixed word-combinations of «Adj + N» tipe the full forms of the adjectives undoubtedly predominate over the short ones. The absolute majority of the adjectives in these texts in used in the word-combinations the predominance of the full forms of the adjectives over the short forms.
Употребление в древнерусских книжно-славянских текстах полных и кратких форм прилагательных в атрибутивной функции многие известные ученые связывали либо с категорией определенности / неопределенности (Ф. Миклошич, Л. П. Якубинский, Н. И. Толстой), либо с «энергичностью / неэнергичностью» проявления признака (Е. С. Истрина).
Исследовав 4 житийных текста из Успенского сборника ХII–ХIII вв. (2 южнославянских по происхождению, 2 русских), а также Синайский патерик (ХI в.), мы установили, что во всех текстах в атрибутивной функции явно преобладают полные формы.
Семантический анализ словосочетаний «прилагательное + существительное» позволил выявить, что полные прилагательные абсолютно преобладают лишь в определенных типах таких словосочетаний.
Словосочетания, передающие понятия, связанные с церковью или религией. Тематическая ограниченность большинства памятников письменности Х–ХIII вв. Обусловила постоянное упоминание сравнительно узкого круга предметов и понятий. Это, в свою очередь, привело к складыванию целого ряда устойчивых сочетаний, в которых прилагательные утрачивают свою самостоятельность.
Словосочетания, в которых прилагательные относятся к имени собственному. Характер памятников обусловил употребление при именах собственных определенного набора прилагательных. Эти прилагательные могут обозначать как положительные, так и отрицательные качества, но они не несут самостоятельной семантической нагрузки: это некие постоянные характеристики, известные заранее (святой, блаженный, грешный и т. д.).
В дальнейшем эти устойчивые словосочетания вполне могли спровоцировать традицию употреблять полные прилагательные при любых именах собственных и в других типах текстов.
Словосочетания с прилагательным, образованным от имени собственного.
Эти словосочетания представляют собой в основном географические названия (земля русская, тьмутараканский монастырь, владимирская волость и т. д.). Такие топонимы — это своего рода семантические единства, и прилагательное в его составе несамостоятельно, как несамостоятельно и существительное.
Устойчивые (многократно употребляемые) сочетания, восходящие, вероятно, к фольклору (встречаются только в русских текстах): быстрый конь, печаль сердечная, болезнь лютая. Прилагательное обозначает постоянный, характерный признак.
Итак, на выбор полной или краткой формы прилагательного, безусловно, влияла степень устойчивости сочетаний «прилагательное + существительное». Тот факт, что абсолютное большинство прилагательных, употребляемых в древнерусских книжно-славянских текстах, входит в такого рода формулы, объясняет преимущество полных форм над краткими в памятниках письменности данного типа. Авторитетность этих письменных текстов могла способствовать появлению традиции употреблять в атрибутивной функции полные прилагательные.
Языковая личность Петра Великого как факт диахронии
Н. И. Гайнуллина
Казахский государственный национальный университет им. аль-Фараби, Казахстан
языковая личность, антропоцентризм, лингво-когнитивный, прагматический, диахрония, культурно-историческая парадигма
Summary. In the present report the problem of the linguistic personality is given with regard to the history of the Russian literary language and is solved taking into consideration changes of cultural and historical paradigms.
1. Лингвистика конца XX в. в числе перспективных направлений в изучении языка в третьем тысячелетии определила антропоцентрическое направление, объектом которого назван человек в языке — языковая личность. При этом в качестве материала для исследования избран язык в его синхронном состоянии. Проблемы же диахронии, которые можно решить в рамках данной научной парадигмы, незаслуженно отодвинуты на второй план и определены как «менее приоритетные» (Алпатов). Наши многолетние наблюдения над языком эпистолярия Петра Великого убеждают в обратном, ибо так называемый «человеческий фактор» как раз не исключает роли отдельной языковой личности в истории русского языка. Поэтому уже накопленный опыт изучения языковой личности с новых позиций современной лингвистики, учитывающий связь с другими науками, дает возможность поставить и в определенной степени решить как самостоятельную проблему — проблему языковой личности в истории русского литературного языка.
2. Исследование эпистолярия Петра Великого с позиций нового учения о языковой личности, но с учетом смены культурно-исторических парадигм конца XVII — начала XVIII в. позволило установить основные лингвистические формы ее индивидуальной реализации в конкретных исторических условиях на таких творческих уровнях проявления, как лингво-когнитивный и прагматический.
3. На лингво-когнитивном уровне языковой личности Петра Великого нами выявлена серия приемов репрезентации новых взглядов на действительность, нового видения мира, к которым относятся активное индивидуально-авторское переосмысление общеупотребительных слов русского языка; такое же активное включение в этот лексико-семантический процесс новых лексических заимствований; создание каламбуров на базе как полисемии и омонимии, так и, особенно регулярно, ассоциативного обыгрывания внешней (лексемной) оболочки слова, что практически не было свойственно предшествующим этапам истории русского литературного языка и поэтому может расцениваться как новая особенность нарождавшегося национального языка; широкое, на основе избирательности, использование пословиц и поговорок, отразивших индивидуальные пристрастия Петра I и его исключительную способность вариантного выбора их из базовых возможностей русского языка своего времени.
4. В языковой личности Петра Великого различные семантические трансформации лексических единиц происходили при заметном организующем воздействии его субъективированного тезауруса, что также было новой особенностью русского литературного языка в начальный период его становления как национального, когда в целом определилась тенденция к разрушению так называемого церковнославянско-русского «двуязычия». Этим объясняется глубина и точность отражения действительности в его картине мира, предстающей как образная сеть. Она отличается точным выбором многообразных вариантных возможностей русского языка начала XVIII в. Следуя идее А. А. Потебни о том, что существуют поэтический и прозаический типы мышления, Петра I можно отнести к носителям языка, обладавшим поэтическим типом мышления, а его дискурс — к оценочному дискурсу. Образный, поэтический строй дискурса Петра Великого, по нашему глубокому убеждению, является не только прекрасным образцом нарождавшегося «нового слога», «новой манеры» письма, но и дает объективную возможность судить о том, что он подготовил появление новой художественной литературы середины — второй половины XVIII в. Ее зачатки мы находим в индивидуальной творческой лаборатории лучших представителей нарождавшейся русской нации и — в первую очередь — у Петра I, который исподволь, постепенно разрушал традиционализм и консерватизм в использовании языковых средств и вырабатывал, закреплял своей речевой практикой новые нормы литературного языка на основе разумного соединения книжных и народных элементов. Так Петр I менял языковое сознание своей эпохи, правда, сначала в кругу «со-трудников», но важно, что он делал эту работу, и она дала свои первые результаты уже в его время.
5. Языковая личность Петра I предстает на страницах его эпистолярия как феномен культуры прошлого, отразивший сильное влияние прагматических установок, вызванных социальными его ролями. Из многообразия таких ролей доминирующей в его дискурсе выступает роль главы государства, определившая и лингвистические корреляты его коммуникативной деятельности в текстах писем. Они эксплицированы такими наиболее типичными вербальными формами, как индивидуально-авторские афоризмы; императивность в выражении перцептивных установок автора эпистолярия; активное включение в лингвистическую ткань писем и бумаг прецедентных текстов, восходящих, как правило, к двум источникам — Библии и античным мифам. Указанные формы проявления прагматикона языковой личности Петра I выполняют в эпистолярии стилеобразующую функцию, свидетельствуя о высокой публицистичности, экспрессивности писем и документов, вышедших из-под пера этой уникальной исторической личности, обладавшей тонким чутьем к слову, а также широкими познаниями в истории и культуре прошлого.
6. Значение языковой личности Петра I как исторического феномена, как факта диахронии русского литературного языка заключается и в том, что широчайшая адресная направленность его писем вовлекала в сферу его интенсиональностей огромный круг его «со-трудников», большая часть которых поддавалась его воле, принимала шкалу его ценностей, закрепленных его языковой личностью и коммуникативным лидерством, и проводила их в жизнь.
7. Языковая личность Петра I во всем многообразии ее проявления в обширном эпистолярии есть продукт совершенно определенных культурно-исторических условий жизни и деятельности, которые можно изучать через проявление данной конкретной языковой личности. Языковая практика Петра отразила новые ценностные установки и мотивы в условиях нарождавшейся русской нации и оказала существенное влияние на дальнейшую судьбу русского литературного языка, который, как он запечатлен в его дискурсной продукции, представлял собой уже сложившуюся систему вербальных средств, способных свободно варьироваться в зависимости от жанра письменного памятника и субъективных установок и возможностей отдельной языковой личности.
8. Исследование эпистолярного наследия Петра Великого показало, что роль его языковой личности в развитии русской культуры и русского языка можно приравнять к роли его личности в историческом процессе развития Российского государства в целом.
Эпистолярное наследие элитного российского дворянства
В. И. Гвазава
Московский государственный университет коммерции, Краснодар
речевой этикет, культура общения, традиции в русском речевом общении, этикет, общение
Summary. Epistolary leqacy of elite of Russian nobility gives an idea of speech culture of this estate of the last third of the XVIIIth century. Epistolary sources refleded elite, of that time, vocabulary, style and tone.
Позитивная самопрезентация входит в одну из задач культуры речи. Уровень духовного интеллектуального развития, внутреннюю культуру можно определить по тому, как человек говорит. Главными показателями культуры речи являются правильность и коммуникативная целесообразность. Коммуникативная целесообразность предполагает использование языковых форм соответственно условиям и целям общения. Целесообразность определяется сознанием говорящих и пишущих людей, субъективно оценивающих объективную необходимость коммуникативных качеств хорошей речи.
В середине XVIII в. в среде дворянской интеллектуальной аристократии, определению Ключевского, формируется стремление украшать, не только жизнь, но и ум, на что оказали влияние книжная мораль и общественная теория, салоны, знакомства, балы, встречи с иностранцами, журналы, театр.
Культурное движение имело ярко выраженную критическую направленность. Недостатки воспитания, невежество и грубость нравов, ложное образование — все это подвергалось критике, осмеянию со стороны поэтов, писателей. Происходит формирование перового поколения и дворянской интеллигенции и по следующим параметрам:
1) степень образованности и европеизированности,
2) восприимчивость к идеям Просвещения,
3) отношения с основной массой дворянства,
4) уровень развития национального самосознания,
5) общий эмоциональный настрой.
«Интеллектуальная аристократия» формируется под воздействием распространяющегося образования, увеличения читательской аудитории и, конечно же, влияния «западных идей».
Речевая культура данного сословия нашла отражение в мемуарах, письмах, дневниках. Письма составлены с применением типичных эпистолярных элементов (обращение, дата, надпись и др.). Письма — это документ общения и взаимодействия людей, в котором отражаются черты личности автора, обусловленные его принадлежностью к определенной социальной группе. В письмах отражена система ценностных ориентаций, норм поведения, а так же и речевая культура авторов.
Видовые признаки частной переписки: личностно-субъективное начало, синхронный характер воссоздания действительности, основное функциональное назначение — быть средством общения и информации.
Переписки элитного российского дворянства последней трети XVIII в. — сложившийся комплекс эпистолярных источников, внутренние взаимосвязанных, отражающих речевую культуру господствующего сословия.
Эпистолярные источники в соответствии с их социальными функциями разделяются на традиционно-ритуальные, эмоционально-интимные, интеллектуально-эмоциональные письма.
К традиционно-ритуальной переписке относятся прощания, благодарности, рекомендации; соболезнования; информативные письма, семейная переписка бытовой тематики.
Этикет определил структуру письма, лексику, тон. В прошении обязательно присутствует высокопарное, подчеркнуть льстивое обращение. Поэт В. П. Петров просил князя Г. А. Потемкина о «высокой помощи» и называл его «прямым и единственным в России Меценатом». Сама просьба сопровождалась витиеватым оправданием ее. Лексика произношений близка к стандартным формулам официальных документов о награждениях и пожалованиях «во всемилостивейшем уважении на усердную службу и труды».
Прошениям и благодарностям присущ громоздкий, напряжённый язык. Заканчивалось прошение, как правило, подобострастной фразой о вечной признательности типа: «За все сие не нахожу довольно сил изъявить вашему сиятельству, яко милосердному моему патрону и благодетелю, наичувствительнейшую мою благодарность, как только повсеместно прославлять ваше имя и фамилию». Подобный эпистолярный этикет прошений сохранялся длительное время.
Соболезнования и поздравления писались для того, чтобы напомнить о своем существовании, поддержать отношения с влиятельными родственниками и знакомыми. Подобным письмам присущ изящно отшлифованный, приподнятый стиль. Они были ориентированы на нормативные эпистолярные образцы , которые печатались в письмовниках.
Традиционно-семейная переписка была единственной разновидностью деловой и ритуальной переписки, в которой автор рассказывал о себе и своей жизни. Однообразию бытовой тематики соответствуют семантическая и лексическая скупость, просторечие. Строгий эпистолярный этикет не давал возможность проявиться индивидуальности.
Эмоционально-интимные письма отражали семейные и бытовые заботы, сведения об общих знакомых. Такие письма содержат элементы внутренних переживаний, глубокую искренность, потребность в духовном общении. Свободные от эпистолярного канона, обязательного обращения эмоционально интимные письма лишены ритуальных концовок трафаретов. Для них характерна свобода и непосредственность выражения, разговорные интонации, шутки, индивидуальность тока.
Интеллектуально-эмоциональные письма содержат мысли и взгляды автора, его отношение к происхождению событий, акцент делается на мировоззренческих позициях взглядах.
В переписке интеллектуальных кругов российского дворянства (поэтов, писателей) шла речь о стихах, пьесах, сообщались отзывы на литературные произведения. Такие письма современники называли «философической перепиской».
Содержание эпистолярных источников последней трети XVIII в. свидетельствует о расширении контактов в среде дворянства, об отказе от строгой регламентации повседневного общения, о высокой речевой культуре представителей элитарных кругов.
Литература
Гойхман О. Я., Надеина Т. М. Основы речевой коммуникации. М., 1997.
Лаврентьева Е. В. Светский этикет пушкинской поры. М., 1999.
Марасинова Е. Н. Психология элитного российского дворянства последней трети XVIII века. М., 1999 г.
Дридзе Т. М. Язык и социальная психология. М., 1980.
Деловой язык XVIII века
и проблемы исторического лингвокраеведения
Л. А. Глинкина, А. П. Чередниченко
Челябинский государственный педагогический университет
лингвистическое источниковедение, нормирование, эволюция деловой письменности, историческая стилистика
Summary. Contemporary approaches to local business letters style of the XVIII century disclose its significance for the information of common national standards on all linguistic levels and lead to the conclusion of the supradialectal character of business letters style of the period, on minimum regional differentiation and preservation of written language tradition. The opininion of its conservatism is exaggerated.
1. Основной объект исторического лингвокраеведения — язык локальной деловой письменности с учётом её хронологии и культурно-исторической ситуации. Это направление синтезирует проблематику лингвистического источниковедения, исторической диалектологии, филологического краеведения, исторической стилистики. Теоретическое осмысление обширного регионального материала русской деловой письменности XVIII в. по существу связано со всеми глобальными вопросами современного языкознания: 1) с осмыслением исторической динамики и функциональной дифференциации литературного языка соответствующего периода; 2) с определением параметров и границ литературного языка, а также уровня нормированности его стилей и жанров;
3) с выявлением текстообразующих вербальных средств всех стилистических разновидностей; 4) с поиском коммуникативно значимой формальной основы в каждом речевом жанре (по М. М. Бахтину); 5) с антропоцентрическим подходом к установленным системно-структурным парадигмам; 6) с идеей создания интегрированного синхронно-диахронического описания отдельных языковых уровней и сфер функционирования языка.
2. Многоаспектное изучение южноуральской деловой письменности XVIII века по скорописным рукописям и публикациям центральных канцелярий позволило составить достаточно полное общее представление о специфике объекта и предмета изучения1.
1) Язык деловой письменности XVIII в. характеризовался: а) колоссальным общегосударственным масштабом циркуляции актов и массовое приобщение к этому представителей среднего и низшего сословия; б) нарастающей полифункциональностью в соответствии с усложнением коммуникативных задач общения, в связи с этим формированием новых жанров и типов документов (промемории, ордера, седмичные и четырёхнедельные рапорта, геометрические планы, регистры, контракты, доверенности, журнальные записи, клятвенные обещания, инструкции); в) сокращением в языке деловых бумаг регионального компонента в пользу общерусского начала, что формировало наддиалектность делового языка этого периода прежде всего на грамматическом уровне; г) большей свободой варьирования грамматических единиц, в сравнении с литературным языком, при сохранении устойчивых клишированных блоков, специализированных в каждом типе документа; д) контрастным соединением разговорного начала в «свободной» части текстов с консервативным шаблоном в трафаретных частях документальных текстов.
2) Анализ показал: многообразие жанров местной деловой письменности обусловило неодинаковую лингвистическую информативность отдельных её видов; деловое письмо XVIII в. на Южном Урале подчинялось общенациональным тенденциям становления норм литературного языка на разных уровнях; в нём обнаружена наддиалектность грамматических норм, верность традициям в лексическом составе и структуре формулярной части и одновременно в неформулярной части ориентация на свободные синтаксические конструкции разговорной речи, значительное стилистически немотивированное грамматическое варьирование. Локальные различия проявляются на лексическом уровне, а также в частности и лексической представленности грамматических вариантов, в степени устойчивости традиционных речевых трафаретов и соответственно — в количественно-«долевом» участии элементов разговорной речи и официального штампа в сложном сплаве делового языка XVIII в.
3. Лингвотекстологический анализ русской деловой письменности XVIII века во всём её региональном многообразии становится сегодня одной из актуальных задач исторического языкознания. Введение в научный оборот этого богатейшего источника имеет государственное значение для объективного решения ряда названных выше ключевых проблем развития отечественной духовной культуры. Особую роль играют эти материалы в решении спорной научной проблемы о статусе деловой письменности в истории русского языка, о его отношении к литературному и живому разговорному языку.
Природа предметного дейХарактеризаторы перемещения в архангельских народных говорах
О. А. Глущенко
Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова
диалектные наречия способа перемещения, семантика, классификация
Summary. Description of the semantic classes of adverbs of manner (motion) in the Arkhangelsk dialects.
1. В архангельских говорах характеризаторы перемещения (около 300 слов) обозначают способ изменения местоположения субъекта или объекта в пространстве и входят в обширную группу наречий образа действия. Семантику характеризаторов способа перемещения определяет взаимодействие следующих факторов: 1) характеризуется перемещение активного / пассивного субъекта или объекта; 2) субъектом перемещения является человек или животное; 3) перемещение субъекта осуществляется «своими силами», т. е. при помощи конечностей или всего тела, или с использованием другого субъекта или приспособления; 4) передвижение тела осуществляется по поверхности земли или по воде; 5) актуализированы характеристики основного или вспомогательного действия; 6) тип скорости, с которой происходит перемещение.
2. Так, с учетом этих определяющих наречную семантику факторов мы выделили 7 лексико-семантических подгрупп характеризаторов перемещения: 1) наречия, называющие способы передвижения активного субъекта (человека, животного) по поверхности земли при помощи конечностей; 2) наречия, называющие способ передвижения активного субъекта (человека, животного) по поверхности земли при помощи всего тела; 3) наречия, называющие способ перемещения человека по поверхности земли или по воде при помощи другого человека или животного, а также при помощи приспособления; 4) наречия, называющие способ перемещения пассивного субъекта или объекта по поверхности земли; 5) наречия, называющие способ передвижения активного субъекта (человека, животного, рыбы) в водной среде при помощи конечностей или всего тела; 6) наречия, обозначающие способ перемещения объекта в водной среде; 7) наречия, обозначающие комбинированный способ передвижения человека по поверхности земли. Внутри каждой семантической подгруппы наречия объединяются в междиалектные многокомпонентные синонимические ряды на основе общности значения.
3. В некоторых семантических подгруппах наречий различаются общие (бегом, пешком, вприпрыжку, вплавь и т. д.) и частные характеризаторы способа передвижения (не сгибая спину, сгорбившись, широко расставляя ноги, хромая, подгребая воду под себя и т. д.). Конкретная семантика ряда частных характеризаторов способа перемещения часто определяется значением подчиняющего глагола: такие наречия способны описывать не только способ передвижения, но и состояние активного субъекта.
4. В лексической системе изучаемых говоров наречия способа перемещения не являются изолированной и замкнутой группой: с ними по смыслу связаны характеризаторы скорости движений и действий. В отличие от характеризаторов скорости действия у наречий способа перемещения значение формируется не на основе оценки, а на основе непосредственного впечатления о способе движения. Кроме того, с характеризаторами перемещения тесно связаны характеризаторы состояния субъекта и объекта.
5. В целом же характеризаторы перемещения в архангельских народных говорах представляют собой именно лексико-семантическую группу, организованную рядом смысловых оппозиций: характеризаторы быстрого перемещения — характеризаторы медленного перемещения; характеризаторы перемещения активного субъек-
та — характеризаторы перемещения пассивного субъекта или объекта; характеризаторы перемещения по поверхности земли — характеризаторы перемещения в водной среде и другие оппозиции.
Развитие русской диалектной речи как особого типа речевой культуры
В. Е. Гольдин
Саратовский государственный университет им. Н. Г. Чернышевского
диалект, культура, коммуникация, развитие, текст
Summary. In the report the dialect theory as a particular cognitive-communicative unit, the character and dynamics of which are distinctly seen in the structure of dialect text, is being developed.
Русская диалектная речь наиболее полно изучена в структурном и территориальном аспектах, с точки зрения варьирования ее фонетики, грамматики, словарного состава. Развитие говоров в современных условиях также исследуется в основном в структурном плане, поэтому и будущее русской диалектной речи обсуждается прежде всего как сохранение или утрата ее структурно-территориальных особенностей, а постепенное нивелирование структурных различий между говорами рассматривается как процесс разрушения диалектов и движение к полному их исчезновению.
Однако сущность диалектов заключается не столько в их структурно-территориальном своеобразии, сколько в коммуникативно-когнитивных особенностях: в характере традиционного сельского общения, обслуживаемого диалектом, в соответствующей ему языковой картине мира, в свойственных диалекту формах рефлексии над речью, в специфических способах передачи диалекта от поколения к поколению и т. д. В этом аспекте все русские говоры близки друг другу и выступают как особый тип речевой культуры, существенно отличающийся от речевой культуры, обслуживаемой литературной книжной речью.
Диалекту как особому типу речевой культуры свойственны признаки, определяемые, во-первых, исключительно устной формой бытования; во-вторых, его функциональной, социальной, локальной и темпоральной ограниченностью; в-третьих, особым репертуаром речевых событий (в том числе ритуалов) традиционного сельского общения; в-четвертых, спецификой социальной структуры сельского коллектива.
Эти признаки получают наиболее яркое выражение в текстовой организации традиционного сельского общения на диалекте.
1. Помимо формально замкнутых, относительно целостных текстов (примерами таких текстов могут служить фольклорные произведения), диалект реализуется в текстовых образованиях, которые правильно было бы называть продолженными: в континууме общения они не получают полной формальной и содержательной завершенности и репрезентируют миры (или относительно самостоятельные фрагменты мира), к которым говорящие вновь и вновь возвращаются в коммуникации, совершенно так же возобновляя и продолжая развитие того или иного текста, как возобновляют работу, временно оставленную ради других дел. Тематика продолженных текстов соответствует кругу основных интересов жителей русского села и может быть исчислена, а комплекс таких постоянно готовых к продолжению (резидентных) чередующихся текстов образует важную часть общей информационной базы носителей диалекта. Современные изменения уклада сельской жизни, расширяющие коммуникативное пространство деревенских жителей, сказываются на составе «продолженных» текстов, и это — один из индикаторов совершающегося развития диалекта.
2. Существенным признаком традиционного сельского общения на диалекте является как правило большее, чем при общении на литературном языке, единство информационных баз коммуникантов, поэтому носители традиционной диалектной речевой культуры зачастую с трудом преодолевают значительные или просто непривычные для них информационные расхождения с партнером, часто возникающие, например, в ситуации общения с диалектологом. Главная область таких затруднений — операции с индивидными номинациями (личными именами людей, названиями уникальных частей ландшафта, названиями сел и т. п.), денотаты которых прецедентны для жителей данного села, но неизвестны собеседнику и еще не введены в мир развиваемого текста. Как показывают наблюдения, в современных коммуникативных условиях несколько усиливается сознательный контроль носителей диалекта над степенью общности собственной информационной базы и информационной базы собеседника, последовательнее используются в общении различного типа интродуктивные номинации уникальных объектов, но полного преодоления трудностей отмеченного типа обычно не происходит.
3. Диалект как особое коммуникативно-когнитивное образование характеризуется существенно иным в сравнении с литературно-книжной речью соотношением типов текстообразования («регистров», в терминологии Г. А. Золотовой). Основной тип повествования на диалекте — репродуктивный. При этом он представлен гораздо полнее и последовательнее, чем в литературной речи, а так как свойство изобразительности распространяется в традиционном сельском общении и на невербальные компоненты коммуникации, пронизывает общение в целом, то его можно считать не столько собственно речевым, сколько семиотическим по своей природе принципом, присущим диалекту,- принципом изобразительности. Действие этого принципа прослеживается в «натуралистичности» звукоподражаний, в использовании разнообразных средств синхронизации ситуации-темы с ситуацией текущего общения, в неразвитости косвенной речи, в иконичности значительной части повторов и во многом другом.
Исследование диалектной речи, записанной на разных территориях, от лиц разного пола, возраста, образования и социальной ориентации, сопоставление диалектной речи с просторечием и литературно-разговорной речью по обсуждаемым параметрам текстовой завершенности, интродуктивности, изобразительности и совмещения ситуации-темы с ситуацией текущего общения показывает, что коммуникативно-когнитивные черты традиционного сельского общения на диалекте обладают большой устойчивостью. Они часто сохраняются и тогда, когда людьми в значительной степени утрачиваются фонетические и грамматические черты материнского говора, теряется его лексическое своеобразие. Эта устойчивость присущего диалекту характера текстообразования, с одной стороны, зависит от сохранения коммуникативных условий, порождающих соответствующие коммуникативно-когнитивные черты диалектной речи, а с другой стороны, связана с возможностью осознания данных черт в как стилистического признака непосредственности и непринужденности разговорной речи.
Литература
Толстой Н. И. Язык и культура: (Некоторые проблемы славянской этнолингвистики) // Русский язык и современность: Проблемы и перспективы развития русистики. Ч. 1. М., 1991. С. 5–17.
Гольдин В. Е., Сиротинина О. Б. Внутринациональные речевые культуры и их взаимодействие // Вопросы стилистики. Вып. 25. Проблемы культуры речи. Саратов, 1993. С. 9–19.
Гольдин В. Е. Машиннообрабатываемые корпусы диалектных текстов и проблемы типологии русской речи // Русистика сегодня. 1995. № 3. С. 72–87.
Золотова Г. А. Говорящее лицо и структура текста // Язык-система. Язык-текст. Язык-способность. М., 1995. С. 120–132.
о выражение
в русском языке древнейшей поры
Д. Г. Демидов
Санкт-Петербургский государственный университет
предметный дейксис, история русского языка, категория неопределенности, кумулятивный принцип развития
1. Трехмерное пространство (длина — ширина — высота) и параметры предмета (глубина — толщина — расстояние). Дейксис личный, предметный и пространственный. Релятивные имена, слова Я и ТЫ и вопрос о местоимении третьего лица в теоретическом отношении. Э. Бенвенист об этом. Градация определенности: имена собственные — имена нарицательные — слова релятивные — слово ОН — указательные местоимения.
2. Соотношение категорий лица, рода и определенности. Дейктические способы выражения категории определенности в славянском языке. Четырехчастная система указания СЬ–СЕ–СИ, ТЪ–ТО–ТА, И–Е–Я, ОНЪ–ОНО–ОНА. Её соотношение с системой HIC, ISTE, IS, ILLE. Предполагаемые условия контаминации славянских ОНЪ и И.
3. Родовые и неродовые местоимения по Ф. И. Буслаеву. КЪТО и ЧЬТО суть слова неженского рода по словоизменению. По согласовательным свойствам КЪТО — мужского рода, ЧЬТО — среднего рода. Оба слова отличаются от всех остальных родовых местоимений тем, что они неизменяемы по родам, хотя, видимо, первоначально и они имели тенденцию включаться в единую родовую парадигму: КЪ–КОГО–КОМУ, ЧЬ–ЧЕСО–ЧЕМУ, ЧИ–КОЯ–КОИ. В отличие от указательного ТЪ–ТО–ТА, эта тенденция, однако, не завершилась.
___________________________________
1 Лингвистическое краеведение на Южном Урале: Материалы к истории языка деловой письменности XVIII века: Язык деловой письменности XVIII в. Ч. I–IV / Под ред. Л. А. Глинкиной. Челябинск: Изд-во Челябинского педуниверситета, 2000.
4. Последовательное сужение дейктической функции: указание на объект вне текста есть неанафорический дейксис, указание на предшествующий элемент текста есть анафорический некатафорический дейксис, указание на последующий элемент текста есть катафорический анафорический дейксис. В данной классификации не имеет большого значения, является ли антецедент названным или только подразумевается. Случаи неопределенного и расширенного антецедента до и после дейктика считаются анафорами, не маркированными по порядку референции.
5. Анафорическое употребление дейктиков. Препозиция как несогласуемая катафора — частицы СЕ, ТО, Е. Приставка и предлог как аналог таких частиц. Вопрос о распространении постпозитивных анафорических местоимений -СЬ, -ТЪ (-ТО), -И и об их роли в формообразовании. Суффикс и тематический гласный как аналог таких формантов. Указательное ТО–ТЪ, вопросительно-относительное КЪ–ТО, неопределенное КЪ–ТО–ТО, глагольная флексия -ТЪ в презенсных и претеритных формах, -СЬ и -ТЪ после имен существительных и -И после имен прилагательных.
6. Определенность субъективная и объективная. Славянский язык развивает объективную определенность на основе вторичной некатафорической анафоры (членные формы прилагательных и причастий), романо-германские языки — субъективную, на основе вторичной катафоры (артикль перед именем). Особая роль немаркированного дейктика ТЪ — ТОТЪ и позднее развитие субъективно-определенного местоимения ЭТОТЪ, употребляющегося в уничижительном смысле.
7. Все изменения понимаются в русле кумулятивного принципа развития, без которого невозможно представление об обогащении выразительных средств славянорусского языка.
К предыстории русских числительных
О. Ф. Жолобов
Казанский государственный университет
имена числительные, происхождение, праславянский, синтагматика, парадигматика, морфосинтаксис, функционирование
Summary. In this abstracts there is new theory of origin and russian numerals defended.
В историческом языкознании сложилось убеждение в том, что числительные как самостоятельная часть речи в славянских языках являются плодом позднего развития и до XVII в. об этом частеречном классе можно говорить лишь условно. В таком подходе не может устроить исторический редукционизм: здесь неверно выбрана точка отсчета, словно «счетные слова» являются праславянским приобретением, а не составляют один из древнейших корнесловов праиндоевропейской эпохи. Тем не менее даже в рамках традиционного частеречного учения с его триадой флексионных форм, синтаксической функции и лексического значения древнеславянские числительные могут быть выделены в самостоятельный класс слов, если не брать за скобки какое-нибудь из трех оснований классической теории. Иллюзия лексико-грамматической неразвитости числовых слов у славян коренится в том, что не были установлены механизм и причины морфологических изменений числительных, так как наиболее важные в этом случае обстоятельства синтаксического плана до сих пор рассматривались лишь попутно, а функционально-семантическая природа числовых обозначений, по существу, не анализировалась. В соответствии с новыми теоретическими представлениями обособленность числительных как частеречного класса задается их парадигматическими и синтагматическими свойствами, среди которых наиболее яркой особенностью является строгая упорядоченность и иерархичность семантической организации. Типологические материалы подтверждают частеречный статус числительных: здесь обнаруживается разнообразие морфосинтаксических параметров, которые, имея нередко именной генезис, носят служебный характер и не затрагивают функционально-семантической природы числительных.
О числительных как целостной системе в праславянском языке говорит сложившийся ограниченный инвентарь лексических единиц, к которому приложимо определение, данное еще Ф. И. Буслаевым: «Имена числительные хотя могут восходить до бесконечности, но отличаются от прочих частей речи тем, что вращаются повторением немногих основных названий». Не менее определенно о системном характере числительных свидетельствует необычная устойчивость словарного состава: все числительные являются непосредственным продолжением индоевропейских лексем. Нет оснований предполагать, что в праславянском не было числительных как обособленного класса слов, если они унаследовали систему числовых обозначений, которая сложилась еще в праиндоевропейскую эпоху. В индоевропейских языках в целом нет иного такого класса слов, включая обозначения семейных отношений, который бы столь же полно и отчетливо сохранил исходный корнеслов, как имена числительные. На системный характер числительных в праславянском указывает неизвестный другим классам слов тип отношений — прочная связь количественного и порядкового разрядов, которая также сложилась еще в индоевропейскую эпоху. Системный характер числительных как части речи доказывается отчетливой генетической зависимостью праславянских морфосинтаксических инноваций от индоевропейского источника.
Р. Айтцетмюллер предлагал, казалось бы, гибкое решение: праславянские собирательные числительные на *-tis, выступая в ассоциации с порядковыми числительными на *-tos, могли употребляться как количественные числительные. Этот взгляд вновь упирается в вопрос о сомнительном тождестве числительных и дериватов на -tь, а также в вопрос о том, каковы же те исходные формы, которые стали производящей базой для новых числительных. Затруднительно усматривать в качестве таковых порядковые числительные, так как семантическая зависимость здесь имеет противоположный характер — порядковые числительные семантически зависят от количественных. Если словообразовательным источником новых форм на -ь считать порядковые числительные, тогда придется столкнуться с неразрешимой задачей, каким образом значения типа ‘свойство пятого’ обрели вид собственно количественного значения. Формально-логический маневр здесь не помогает найти выход.
Исследование О. Семереньи доказало, что числительные как часть речи сложились в индоевропейском, а числительные в праславянском представляют систему форм, которая наследует прежнее состояние и преобразуется в соответствии с их морфосинтаксической природой. Порядковые числительные образовались в индоевропейском в результате тематизации. Ранние балтийские и славянские формы количественных и порядковых числительных типа *septin — *septmos получили разное продолжение. У балтов возникли регулярные формы порядковых числительных типа septintas, а у славян развитие прошло через цепь генерализующих трансформаций, в основе которых лежало взаимовлияние количественных и порядковых числительных. Как и в балтийском, в славянском инновации были вызваны образовавшимися в постиндоевропейскую эпоху нерегулярными отношениями между количественными и порядковыми числительными и необходимостью восстановления данной корреляции форм — т. е. внутричастеречными факторами.
Традиционное представление о связи славянских форм с индоевропейскими собирательными именами на *-t и *-ti основывается лишь на единичных примерах (с необъяснимым расхождением формативов для «10» и «5»), которые не могут рассматриваться в качестве деривационных образцов в индоевропейском.
Механизм и причины морфологической модификации числительных состояли в восстановлении регулярных морфологических и мотивационных отношений количественных и порядковых числительных. Поэтому переход типа *pęče > *pкtь, *se > *sestь не имел никаких семантических последствий: количественные числительные в нем остались количественными числительными.
В индоевропейском положение числительного *dekmt как центрального в десятичной системе счисления было двойственно: оно выступало то как неизменяемый адъектив, то как флексионное имя (и в этом случае управляло другим именем в генитиве). В славянском последняя особенность данного числительного была генерализована и распространилась на другие, обретшие флексионный характер числительные.
По мере стабилизации числительных первого десятка должны были претерпеть трансформацию праславянские обозначения десятков, которые у славян к тому же утратили ясность второго компонента сложения.
Лексическая парадигма числительных представляет собой своего рода текст со строгим порядком следования составляющих — не вполне обычным образом парадигматические и синтагматические отношения здесь совпадают. Существует особый жанр счета-перечисления, в котором числительные составляют опорные единицы и архаичность происхождения которого не вызывает сомнений. Долгое время числительные как имена чисел сохраняют магико-мистическую функцию, приобретая в некоторых типах сакральных текстов статус основных элементов текстопостроения.
Древнерусские числительные употребляются в составе шести морфосинтаксических образцов. «В числительных синтаксис явно преобладает над морфологией» (В. В. Виноградов). Явственно эта особенность выступает у составных числительных, которые уже сами по себе являются синтаксическими единствами, отчетливо обнаруживая частеречную автономность так называемых числовых слов.
Взаимодействие церковнославянского и русского языков
(на материале списков Стишного Пролога XV–XVII вв.)
О. Г. Злыгостьева
Новосибирский государственный университет
церковнославянский язык, история, взаимодействие, русский литературный язык
Summary. This paper is devoted to the problems of relations Church-Slavonic Language and Old-Russian Language in XV–XVII cc. The analysis of functional and structural lines of the language of of Stishnoi Prolog of XV–XVII can give objective facts for picture of role and place of Church-Slavonic Language in the history of Russian Literary Language
В истории русского литературного языка по-прежнему остается много нерешенных вопросов. Наиболее дискуссионным и актуальным, на наш взгляд, является вопрос о месте церковнославянского языка в языковой ситуации Древней и Московской Руси. Место и роль церковнославянского языка в истории русского литературного и составляет предмет настоящего доклада.
Не останавливаясь особо на многолетней дискуссии, посвященной обсуждению проблемы соотношения церковнославянского и народно-литературного (по терминологии В. В. Виноградова, 1961) языков, основа которой была положена, как известно, трудами А. А. Шахматова, отметим только, что многие ученые, писавшие о литературном двуязычии на Руси, подходили к проблеме односторонне: определяли лишь функциональный статус древнерусского народно-литературного языка. Но чтобы определить языковую ситуацию в целом того времени, этого, на наш взгляд, крайне недостаточно. «Необходимо понять, как соотносились так называемый церковнославянский язык у восточных славян и русский народно-литературный язык. Если каждый из них развивался по собственным законам, то это, бесспорно, разные литературные языки, даже если они характеризовались значительной структурной общностью, которая в этом случае есть лишь генетический факт. Если эти языки оказывали взаимовлияние друг на друга и имели общие тенденции в своем развитии, то это разные формы существования одного литературного языка, и структурная общность в этом случае объясняется не только как генетический факт, но и как функциональный» [Панин, 49–50].
Таким образом, для решения проблемы языковой ситуации в средневековой Руси необходимо в равной мере располагать знаниями о структурных и функциональных особенностях как народно-литературного древнерусского языка, так и церковнославянского.
Очевидно, что соотношение между названными языками в разные исторические эпохи могло быть различным. Наиболее сложными были взаимоотношения церковнославянского и народно-литературного языков в периоды, предшествующие формированию национального языка. Именно эти взаимоотношения наименее изучены отечественной филологией, особенно это касается языковой ситуации в Московской Руси, хотя от этой эпохи до нас дошло большое количество самых разнообразных источников: и народно-литературного языка, и памятников деловой письменности, источников изучения разговорных особенностей древнерусского языка, и церковнославянских источников.
Представляется бесспорным, что решать проблемные вопросы церковнославянского языка необходимо только на основании результатов исследований памятников церковнославянской письменности. По мнению Л. П. Жуковской, высказанном ею на VIII Международном съезде славистов, церковнославянский язык является в конечном счете искомым объектом и путь к определению его структуры и функционального статуса лежит через исследование конкретных письменных источников [Жуковская, 173].
Перспективным, по нашему мнению, является изучение памятников письменности на основе лингвотекстологического метода, который позволяет не только выявить соотношение южно- и восточнославянских вариантов и описать условия их употребления, но и (что гораздо важнее) дает возможность определить, как изменялись подобные соотношения во времени и пространстве.
На основе лингвотекстологического метода исследуется лексическая вариативность в списках Стишного Пролога. По нашему мнению, исследование лексической вариативности даже в одном памятнике может способствовать выявлению закономерностей в истории сложения и изменения лексической системы русского языка. Поскольку «в отдельном памятнике отражаются процессы, свойственные языку в целом» [Камчатнов, 93], то изучение лексической вариативности в СП, выяснение семантической основы и причин варьирования, выявление внутрисловных и междусловных отношений имеет самостоятельное значение, так как позволяет говорить об особенностях лексической системы русского литературного языка ХV–ХVII вв.
Говоря об основных тенденциях в развитии словарного состава Стишного Пролога в ХV–ХVII вв., необходимо учитывать следующее. Нами были исследованы древнерусские произведения в составе СП, представлявшие разные редакции, которые создавались в разных местах Древней Руси в основном в ХV в. Следовательно, вариантность была изначально заложена в этих текстах, что свидетельствует о высоком развитии церковнославянского языка. Списки ХVI в. проявляют две тенденции: ориентацию на традиции словарного употребления церковнославянского языка и стремление к большей семантической точности, к простоте изложения, т. е. имеется и тенденция к демократизации языковых средств. Но эти тенденции могли и переплетаться, проявляясь в одном и том же списке.
В связи с этим представляется условным выделение двух форм литературного языка в средневековой Руси. Скорее всего, «здесь мы имеем единую функциональную ось литературного языка с достаточно четкой концентрацией на ней языка тех или иных жанров. Такая ось одним своим концом была прочно связана с языком церковных памятников, свободно мигрирующих в славянском мире, другим с народно-разговорным древнерусским языком. Условность выделения двух форм русского литературного языка определяется состоянием самого объекта, единого, хотя и проявляющегося в серии разновидностей. Вместе с тем при научном описании разграничение этих форм необходимо. Здесь надо иметь в виду, что выступают они не изолированно, обособленно, а как два базовых источника в едином развитии литературного языка» [Панин, 82].
Анализ функциональных и структурных черт церковнославянского языка Стишного Пролога может дать объективные данные для картины соотношения двух языков в период Московской Руси.
Литература
Панин — Панин Л. Г. История церковнославянского языка и лингвистическая текстология. Новосибирск, 1995.
Жуковская — Жуковская Л. П. Постоянная и варьирующаяся лексика в списках памятника: (Вопросы изучения и лексикографирования) // Славянское языкознание. VIII Международный съезд славистов: Доклады советской делегации. М., 1978.
Камчатнов — Камчатнов А. М. Лексическая вариативность и лексические значения // Вопросы языкознания. 1983. № 4.
Происхождение род. ед. основ на -a# в русском и других славянских языках
Иван Игартуа
Университет Страны Басков (Universidad del Paнs Vasco), Испания
историческая морфология, праславянские основы на -a#, род. ед.
Summary. A new etymological explanation of Russian (and Slavic) a#-stem gen. sg. is proposed, by which the origin of this form seems to be connected to a general Common Slavic restructuring of the paradigm in accordance with the declension pattern shown by feminine ž-stems.
Этимологическое объяснение форм типа жены, весны (род. ед.) является одним из спорных и еще не решенных вопросов русской и вообще славянской исторической морфологии. Несмотря на большое количество разнородных гипотез, выдвигавшихся в течение последнего столетия, происхождение окончания род. ед. a#-основ остается до сих пор невыясненным.
Сравнительные данные и.-е. языков заставляют исследователя исходить от праслав. *gen-a#-s (cр. лит. raсkos, др.-прус. galwas др.-инд. gna#s-pati-, гр. theaâs, лат. (арх.) terra#s, ирл. mnб, гот. gibos и т. д.). Однако, согласно преобладающему ныне мнению, славянские исторические формы не могут быть непосредственно возведены к такой праформе, хотя некоторые слависты полагали, что конечные -a#s / -o#s могли все же давать -ы [Meillet, 288; Мейе, 121; Milewski, 28].
Большинство исследователей стремилось объяснить исторические формы типа жены посредством новообразования *geno#ns / gena#ns (ср. вин. мн., где -a#ns > -ы), истоки которого искались в разных частях и.-е. именной морфологии. И. Ю. Миккола [249–250] и К. Бругман [155] связывали славянские формы с древнегерманскими основами на -o#n (род. ед. qino#ns ‘женщины’, widuwo#ns ‘вдовы’). Очень похожую попытку объяснения предпринял Э. Сандбах [135 и сл.], который усматривал в удлиненных образованиях на -en возможное происхождение славянского род. ед. a#-основ. О недостатках этих гипотез см. [Кузнецов, 74; Arumaa, 151; Poljakov, 254–255].
В свою очередь И. Ф. Ломанн [373] считал, что источником форм типа жены, весны явились древние гетероклитические основы (-r, -n), род. ед. которых окончивался формативом *-ons / -o#ns. По-другому подошел к данному вопросу И. Кноблох [255], который сослался на теорию древней и.-е. недифференцированности род. ед. и род. мн. (ср. окончания *-s, *-om) для того, чтобы объяснить славянские формы род. ед. присоединением конечного *-s к первоначальной (индифферентной к категории числа) форме *genom. Подобное толкование предлагается мимоходом в работе И. М. Тронского [81]. Приведенные гипотезы страдают одной и той же слабостью: в их основе лежит сопоставление относительно новых форм, какими являются в славянских языках a#-основы типа жена [Hamp], с морфологическими явлениями, относящимися к древнейшим эпохам существования и.-е. праязыка. Кроме того, предположение Кноблоха о закономерностях преобразования именных (числовых) флексий явно противоречит универсальным тенденциям их обновления.
Среди других гипотез можно упомянуть об уникальной контаминации древних форм внн. ед. и род. ед., предложенной Г. А. Ильинским [337–338], и о морфологической аналогии, которая, согласно В. И. Георгиеву [88], уподобила форму род. ед. *gena#s соответствующей форме древних u#-основ, реконструированной им в виде *(svekr)-u#(d / t). Но ни одна из этих гипотез не может считаться удовлетворительной.
В такой обстановке наибольшим успехом пользовалась другая трактовка этой же проблемы. Форма вин. мн. вызвала сначала морфологическое изменение им. мн. (что в славянских системах вполне приемлемо), а потом она распространилась и на род. ед. [ср. Ляпунов, 36; Vaillant, 81; Brдuer, 104, Schmalstieg, 137; Семереньи, 202]. Вторая часть данного изменения внушила разным исследователям вполне понятное недоверие [см. уже Jagić, 124]. Вопрос, конечно, состоит в причине, по которой форма им.-вин. мн. может заменить род. ед.
В дальнейшем будет предложена схема развития, которая позволит оправдать (и соответсвенно, диахронически объяснить) морфологическое изменение, которое претерпевает в праславянском языке словоизменительная парадигма a#-основ. Для этого необходимо исходить из древнейшего доступного нам морфологического состояния, соблюдая при этом все принципы фонологического развития общеславянского языка. Таким образом первый этап эволюции a#-основ может быть представлен так:
А. Праслав. Общеслав.1
им. ед. *gena# им. мн. *gena#s им. ед. *zena им. мн. *zena
род. ед. *gena#s вин. мн. *gena#ns род. ед. *zena вин. мн. *zeny
Это изменение поставило парадигму a#-основ в тупик, так как системе общеславянского языка были чужды падежные омонимии им. ед. и им. мн., с одной стороны, и им. ед. и род. ед., с другой. Поскольку нейтрализованные оппозиции были системоопределяющими [об этом Wurzel, 68], их нормальное функционирование должно было быть обеспечено (в этом случае, путем восстановления падежных различий). Поэтому надо было искать чем заместить неподходящие формы род. ед. и им. мн. Выходу из этого положения поспособствовала тог-
да структура падежных противопоставлений женских
i-основ, которая предоставляла вполне пригодную и для a#-основ модель структурных оппозиций и синкретизмов (основы на -a# при этом использовали в качестве морфологического материала для преобразования парадигмы собственную флексию, фонетически восходящую к древнему окончанию вин. мн.):
Б. Общеслав.1 Общеслав.2
им. ед. *zena им. мн. *zena им. ед. *zena им. мн. *zeny
род. ед. *zena вин. мн.*zeny род. ед. *zeny вин. мн. *zeny
как им. ед. *kostь им. мн. *kosti
род. ед. *kosti вин. мн. *kosti
Новая структура падежных омонимий не нарушала принципов организации славянского именного словоизменения и являлась подходящей моделью для склонения основ на -a#. В обобщении системы падежных противопоставлений, характерных первоначально только для основ на -ž, нашла выражение и тенденция к ограничению числа словоизменительных моделей (в соответствии с принципами парадигматической экономии, согласно которой в системе удерживаются только те различия, которые грамматически или семантически оправданы). Таким образом, представление о структурном преобразовании парадигмы a#-основ позволяет объяснить распространение одной и той же флексии на два морфологически и функционально разных падежа.
Литература
Георгиев В. И. Основни проблеми на славянската диахронна морфология. София, 1969.
Ильинский Г. А. Праславянская грамматика. Нежин, 1916.
Кузнецов П. С. Очерки по морфологии праславянского языка. М., 1961.
Ляпунов Б. М. Формы склонения в старославянском языке. Одесса, 1905.
Мейе A. Общеславянский язык. М., 1951.
Семереньи О. Введение в сравнительное языкознание. М., 1980.
Тронский И. М. Обще-индоевропейское языковое состояние (вопросы реконструкции). Л., 1967.
Arumaa P. Urslavische Grammatik. III. Formenlehre. Heidelberg, 1985.
Brugmann K. Grundriss der vergleichenden Grammatik der indogermanischen Sprachen. II: Laut-, Stammbildungs- und Flexionslehre. Strassburg, 1911.
Brдuer H. Slavische Sprachwissenschaft. III. Formenlehre, Berlin, 1969.
Hamp E. P. Indo-European *gwen-Ha // KZ 93. 1979. S. 1–7.
Jagić V. Рецензия на книгу Б. М. Ляпунова (1905) // AfslPh 28. 1906. S. 117–125.
Knobloch J. Zur Erklдrung der Genitivs Sing. fem. auf -y im Slawischen // Wissenschaftliche Zeitschrift der Ernst Moritz Arndt-Universitдt Greifswald. Gesellschafts und sprachwissenschaftliche Reihe IV–3. 1954 / 1955. S. 255–256.
Lohmann J. F. Zum slavischen Gen. Sing. der a#-Deklination // ZfslPh 7, 1930. S. 372–377.
Meillet A. Sur le traitement de o en syllabe finale slave // MSL 20. 1916. P. 95–102.
Mikkola J. J. Baltische Etymologien // BB 22. 1897. S. 239–255.
Milewski T. Rozwoj fonetyczny wygłosu prasłowiańskiego // Slavia 11. 1932. S. 1–32.
Poljakov O. Das Problem der balto-slavischen Sprachgemeinschaft. Frankfurt am Main, 1995.
Sandbach E. Die aksl. Endungen -y, -’ę im Gen. Sg. bei den fem. a#- bzw. ia#- Stдmmen // AfslPh 39. 1925. S. 133–139.
Schmalstieg W. R. Die Entwicklung der a#-Deklination im Slavischen // ZfslPh 36. 1971. S. 130–146.
Vaillant A. Grammaire comparйe des langues slaves, II, Morphologie. Lyon-Paris, 1958.
Wurzel W. U. System-dependent morphological naturalness in inflection // Leitmotifs in Natural Morphology. Amsterdam; Philadelphia. 1987. P. 59–96.
Типология отличий общерусского глагола,
функционирующего в диалектных системах.
Н. Г. Ильинская
Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова
общерусский глагол в говорах: семантические, грамматические, стилистические отличия
Summary. The typological classification of dialectal variations (semantic, grammatical, stylistic) of the Russian word in the Arkhangelsk region dialects.
1. Длительное время слова с идентичной формой выражения, функционирующие в литературном языке и в диалектных системах (общерусские), не привлекали внимания диалектологов. Считалось, что подобные лексемы, являясь частью словарного состава диалектных систем, полностью тождественны лексемам литературного языка.
2. Проведенное нами исследование, выполненное на материале архангельских говоров (взяты 400 глаголов, 35 тыс. контекстов), позволяет утверждать, что общерусские глаголы имеют многообразнейшие отличия семантического, грамматического и стилистического планов.
3. Сопоставление семантического объема глагола в литературном языке и говорах позволяет выделить 3 типа слов: 1. общерусское слово имеет в диалектных системах больше значений, чем в литературном языке;
2. общерусское слово имеет в диалектных системах одинаковое количество значений с литературным языком; 3. общерусское слово имеет в диалектных системах меньше значений, чем в литературном языке. Процентное со-
отношение представленных типов таково: I тип — 69%, II тип — 10%, III тип — 21%.
4. В семантической структуре общерусского слова, функционирующего в говорах, могут сочетаться: все значения, известные литературному языку, плюс собственно диалектные; часть значений, известных литературному языку, плюс собственно диалектные.
5. При общности значения глагол, функционирующий в литературном языке и в говорах, может иметь отличия в широте значения, в лексической сочетаемости, в круге объектных распространителей.
6. Широко представлены комплексные отличия. У лексемы, функционирующей в говорах, может быть: шире лексическое значение и шире круг объектных распространителей; ширине лексическое значение и шире лексическая сочетаемость; шире лексическое значение, лексическая сочетаемость и круг объектных распространителей; шире лексическая сочетаемость и круг объектных распространителей; шире лексическое значение, лексическая сочетаемость и грамматические отличия; шире лексическая сочетаемость и грамматические отличия.
7. Стилистически окрашенная лексика литературного языка не является, как правило, таковой в говорах. Это относится к словам разговорным, просторечным и тем, которые даны в словарях русского языка с пометой «устаревшее».
Таким образом, общерусское слово в литературном языке и в говорах не является тождественным. В каждой из указанных языковых систем оно живет самостоятельной жизнью, имея меньше общего (его не может не быть в силу генетической общности) и больше различного.
К проблеме категории определенности в истории русского языка
С. И. Иорданиди
Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН
категория определенности история языка артикль системно-функциональное исследование
Summary. The author of this paper intends to draw the attention of the lingustic community to research on a fundamental problem: definite articles in Russian and other Slavic languages. Material dealing with northern Russian dialects from the XVII Century shows that the postpositive -t bore a meaning similar in means of content to that of the definite article. The actuality of the notion of a «cycle» of articles is demonstrated.
Категория определенности (далее — КО) в славянских языках, ее содержание и способы выражения уже давно находятся в числе наиболее широко обсуждаемых проблем (Л. Милетич, Й. Курц, И. Гылыбов, Х. Виссеманн, Ц. Раковица, М. Халанский, А. А. Шахматов, А. М. Селищев, Л. А. Булаховский, В. И. Кодухов, П. Я. Черных и мн. др.). Однако в последние десятилетия интерес к комплексу вопросов, связанных с этой категорией в славянских языках, существенно возрос, что обусловлено не только универсальностью КО, фундаментальностью и неисчерпаемостью проблематики, дискуссионностью ряда выдвинутых теорий и конкретных решений, но и с развитием новых идей и направлений в современной грамматической теории, появлением дополнительных исторических и диалектных материалов.
Насущной задачей представляется описание различных способов выражения определенности на разных уровнях системы языка — лексическом, словообразовательном, морфологическом, синтаксическом, акцентологическом, а также тех средств, которые являются объектом изучения в паралингвистике. Перспективным представляется исследование КО с позиций прагматики, до сих пор почти не реализованное. Еще одно направление изучения рассматриваемой категории (как и категории неопределенности) связано с проблемой членения внеязыковой действительности и типологией языковых картин мира (см. работы А. Вежбицкой, Н. Д. Арутюновой, Т. М. Николаевой, Е. В. Падучевой, в которых в той или иной мере затрагивается семантика неопределенности и формы ее выражения).
Следует констатировать, что исследование материала славянских языков в отношении КО ограничивается, по преимуществу, явлениями, близкими или аналогичными по своему содержанию категории определенного артикля (об этом свидетельствует проблематика докладов на съездах славистов, материалы конференций, состоявшихся в Институте славяноведения РАН в 1973 г.1 и в 1995 г. во Флоренции2, отдельные работы3). Но даже в таком объеме результаты исследования КО в языках и диалектах славянского ареала нередко оказываются дискуссионными.
Тем не менее обстоятельное изучение функционирования реальных и потенциальных определенных артиклей в разных славянских языках в разные периоды их истории является важным этапом на пути создания общей концепции славянской КО.
Доклад посвящен исследованию плана содержания и функционированию постпозитивного -т, восходящего к общеславянскому указательному местоимению *tъ, в северных русских говорах ХVII в. (на материале сочинений Аввакума и онежских былин) и в современном русском диалектном языке. Системно-функциональный подход к материалу позволил сделать вывод о том, что постпозитивное -тъ в ХVII в. выступало в функции, приближающейся по своему значению к артиклю. В большинстве современных говоров исследуемая категория имеет лишь эмфатическое и анафорическое значения.
___________________________________
1 Симпозиум по грамматической типологии современных балканских языков (15–16 января 1974 г.): Предварительные материалы. М., Наука, 1973.
2 Determinatezza e indeterminatezza nelle lingve slave // Atti del Convegno svoltosi a Firenze 26–28 ottobre. Padova: Unipress, 1995.
3 Benacchio R., Renzi L. Clitici slavi e romani. Padova: CLESP, 1987.
Еще одна проблема, обсуждаемая в докладе — понятие «циклы артиклей» (введенное Б. А. Серебренниковым)1 применительно к выражению определенности в истории русского языка. Роль определенного артикля в древнерусском (как и в других славянских языках) выполняли указательные местоимения и, ™, ~ в сочетании с именными формами прилагательных.
В дальнейшем корреляция именных и местоименных атрибутивных форм по признаку неопределенность / определенность в истории отдельных славянских языков разрушалась, видоизменялась или упразднялась. В русском языке с утверждением атрибутивной и предикативной функций прилагательных закончился артиклевый цикл, связанный с указательными местоимениями и, ™, ~. Использование в «почти» артиклевом качестве постпозитивного -т является фактом развития нового артиклевого цикла (ср. ситуацию в болгарском языке, македонских, родопских, сербских и словенских говорах, где -т выполняет функцию артикля).
Об особенностях образования форм сравнительной степени
в древнерусском языке
С. И. Иорданиди
Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН
древнерусский язык сравнительная степень образование суффиксы супплетивные формы
Summary. This report is dedicated to the leading features of functions of the comparative degree in the history of Russian language.
Образование и функционирование форм сравнительной степени в истории русского языка относится к числу проблем, все еще слабо разработанных в исторической русистике2. Монографическое описание русского компаратива в историческом аспекте наиболее полно и точно было осуществлено лишь в кандидатской диссертации С. В. Бромлей3. Эта фундаментальная работа почти пятидесятилетней давности сохраняет свою актуальность до сих пор. Однако новые материалы — картотека Словаря древнерусского языка ХI–ХIV вв. (далее — КСДР)4, опубликованные древнейшие русские памятники, берестяные грамоты, данные рукописных текстов, а также отдельные наблюдения последнего времени над особенностями образования форм сравнительной степени5 способны пролить дополнительный свет на природу, специфику и эволюцию этой грамматической категории.
Доклад построен на материале древнерусского языка ХI–ХIV вв. Такое временнoе ограничение связано с тем, что все существенные изменения, имевшие место в сфере сравнительной степени, связаны по преимуществу с этим периодом. В центре внимания находятся не только вопросы конкретного характера (перечень исконных образований с суффиксами *-jьs и *-ějьs; полный список супплетивных форм типа болии; примеры взаимодействия двух типов образований, таких, как лютее — люче, борзее — борже; примеры образования сравнительной степени от прилагательных на -ък с сохранением суффикса — высочае), но и вопросы хронологической отнесенности ряда процессов (утрата родовых различий в именных формах, утрата форм числа и нек. др.). Выявляются причины установления несогласуемых форм сравнительной степени.
Некоторые вопросы, связанные с функционированием слов pluralia tantum
в языке древнерусской письменности
С. В. Конявская
Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова
pluralia tantum, ЛСВ, числовая парадигма, производное значение, производное слово
Summary. The paper «Several questions, concerning the functioning of the nouns pluralia tantum in the language of Old Russian literature» is devoted to the categorical, semantic and word-building aspects of the researching pl. t. on the material of the Lavrentevskaja and Ipatevskaja chronicles.
Слова pl. t. интересны с точки зрения диахронии в первую очередь тем, что по большинству позиций они остаются практически неизменными на протяжении истории языка. Это, например, такие позиции, как возможность и способы выражения значения числа, семантические подмножества, в которые они естественным образом группируются, словообразовательные связи и связанные с ними семантические отношения: между производящими основами и производными словами, между неточными синонимами — частично омонимичными и не омонимичными вовсе. В докладе предполагается проиллюстрировать некоторые вопросы, связанные с этими аспектами, на конкретных частных примерах.
Так, с особенностями выражения значения числа, в частности теми словами pl. t., которые обозначают считаемые предметы, связан вопрос, может ли контекст вполне восполнить для этих слов невозможность выразить значение числа парадигматически. Как известно, слова pl. t. этого типа могут называть как один, так и множество соответствующих предметов, но в каждом падеже формы ед. и мн. числа у таких слов омонимичны6. Понять же, какая форма употреблена в тексте, можно по согласованию с именем собственным, со словами с количественным значением или по контексту. Исследование материала языка древнерусской письменности показало, что и в этих текстах в большинстве случаев употреблений таких слов (по классификации А. А. Зализняка — слов «типа “сани”») это можно точно установить. Иллюстрирует это положение анализ примеров употреблений слова двьри в Лаврентьевской летописи с начала
___________________________________
Серебренников Б. А. Общие вопросы теорий артикля и семантика употребления артикля в древнегреческом языке. Дисс … доктора филол. наук. М., 1946.
2 Работа выполнена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда. Проект № 00-04-00313а.
3 Бромлей С. В. История образования форм сравнительной степени в русском языке ХI–ХVII вв. Автореф. … кандид. филол. наук.
М., 1954.
4 КСДР, представляющая конечный и вполне обозримый список слов, позволяет осуществить исчерпывающую подачу материала и снабдить его точной статистикой.
5 См., например, статью В. А. Дыбо «Правило Селищева — Вайана», подготовленную для сборника «Отцы и дети Московской лингвистической школы: Памяти В. Н. Сидорова» (в печати).
6 Подробнее об этом см.: Зализняк А. А. Русское именное словоизменение. М., 1967. С. 57–63.
ПВЛ по 1152 г. включительно. Слово двьри во всех случаях употребления на этом отрезке (это 113 листов) имеет формальный показатель мн. ч., но встречается в обоих числах по значению.
В примерах, где речь идет об одном предмете (об одних дверях), на это указывает контекст (входил один человек, застрял в дверях один гроб, похоронили у дверей одну женщину) или есть конкретизирующий определительный оборот: у дверии яже ко угу. Контекст дает информацию о числе и в тех примерах, где речь идет о множестве дверей. Встретились в указанном фрагменте два примера употребления слова двьри, для которых установить точно значение числа нельзя: речь идет обо всех дверях в упоминаемом помещении, но можно только предполагать из общих соображений, одни там двери или несколько. Надо, однако, заметить, что эта информация в данном случае и не является коммуникативно важной. Стало быть, на основе приведенного анализа можно утверждать, что контекст может вполне однозначно выразить значение числа там, где это необходимо, но невозможно сделать парадигматически.
Одна из проблем, связанных с семантической стороной изучения слов pl. t., — это пары типа: вода и воды (pl. t.); жито (sing. t.) и жита (pl. t.). Это не пары по числу — в них нет грамматического противопоставления по значению единичности-множественности, более того, эти слова вообще не выражают количественного значения. В каждой из этих пар одно из слов является словом sing. t., а другое — pl. t. Их нельзя в строгом смысле называть ни омонимами, ни ЛСВ, однако формальная близость в сочетании с близостью значений усложняет определение их статуса. Один из примеров — пара жито / жита. Слово жито, что в полной мере подтверждается анализом употреблений этого слова в текстах летописей, обозначает пищу вообще, хлеб на корню, хлеб в зерне, а слово жита — хлеба, поле с растущим хлебом1. Значения распределяются абсолютно последовательно во всех случаях употребления этих слов в Лаврентьевской летописи с начала ПВЛ по 1152 г. включительно и в Ипатьевской летописи со 1111 г. по 1152 г. включительно. Очевидно, что это типичная метонимия — смежность — вещество / пространство, заполненное этим веществом. Это такие же отношения, как в современном русском языке — между словами «хлеб» и «хлеба» в контекстах «убрать хлеб» и «гулять в хлебах» или между словами «песок» и «пески». Их значения очевидно мотивированы, производны. Традиционно значение, мотивированное метонимией, определяет для своего носителя статус ЛСВ (известные примеры для современного русского языка — «стакан», «аудитория»). Но у рассматриваемых слов просто нет форм, в которых они формально совпали бы: у жито нет форм мн. ч, а у жита — ед. ч. Поэтому представляется все же последовательным видеть здесь словообразовательные отношения — особый вид семантической деривации нового слова: с изменением числовой парадигмы в качестве дериватора2.
С существованием у слов с полной парадигмой ЛСВ или частичных омонимов pl. t. (в этом случае можно уверенно говорить об ЛСВ и омонимии, т. к. все формы мн. ч. в таких парах совпадают) связана проблема критерия для выделения этого производного значения — разграничения простого (грамматического, противопоставленного) мн. ч. и ЛСВ pl. t., не употребляющегося в ед. ч. Эта проблема может быть проиллюстрирована на примере слова даръ и его ЛСВ дары. Большинство значений этого слова (кроме специального ‘дары святые’ и переносного ‘дарование’) очень близки, и отсюда вытекает опасность как чрезмерного обобщения, так и излишнего дробления, что и произошло, например, в Словаре Срезневского. Там это слова определено следующим образом: даръ — дар, donum; дарование; благодать; склад; подать; дары — откуп; брачное приданное; дары святые. В уже упоминавшихся фрагментах летописей зафиксировано 29 контекстов, содержащие в общей сложности 35 употреблений этого слова. Анализ этих употреблений и материала, представленного в Словаре, дает основание с уверенностью говорить о необходимости переформулировки и перераспределения значений по ЛСВ. 22 из 29 контекстов содержат ЛСВ дары со значением традиционного дипломатического подношения партнеру по политической ситуации. Как известно, назначение такого подношения могло быть различным в зависимости от конкретной политической ситуации: восстановление мира, попытка предотвращения войны, подкуп, уверение в лояльности, провокация и т. п. В Словаре же Срезневского примеры, содержащие описание этой традиционной ситуации, подаются как иллюстрации значений ‘дар’ и ‘откуп’, т. е. относящихся к разным ЛСВ (с полной парадигмой и pl. t.), хотя в форме ед. ч. слово с этим значением никогда не встречается. Очевидно, что это не целесообразно, и есть смысл приписать этому слову следующие значения: даръ — дар, donum; дарование; благодать; склад; подать; дары — дипломатическое подношение; брачное приданное; дары святые. Таким образом, в качестве критерия для выделения значения, видимо, нужно руководствоваться не специфичностью, а типичностью ситуации, для описания которой это слово употребляется.
В заключение представляется возможным на основании приведенных здесь и несравнимо большего объема не вошедших в доклад данных сделать вывод о том, что изучение слов pl. t., в частности в словообразовательном аспекте, может прояснить целый ряд теоретических вопросов, связанных с проблемами безморфемной деривации, разграничения производного значения и производного слова и др.
Влияние скифского языка и скифской культуры
на праславянский и восточнославянские языки
Ф. Корнилло
Государственный институт восточных языков и цивилизаций
праславянский язык, восточнославянские языки, влияние скифского языка
Summary. The influence of Scythian language on Common and Eastern Slavonic languages is much more important than usually thought. This influence is noticeable not only on religious field but also on social and political areas.
Влияние скифского языка и скифской культуры
на праславянский и восточнославянские языки до
сих пор недооценивается. Об этом свидетельствует большое количество славянских слов, чье иранское происхождение либо не подозревается, либо все еще не признается основной массой специалистов. Между тем в славянских языках, особенно в восточных — сохранился целый ряд фундаментальных понятий скифо-сарматского происхождения, позаимствованных как самим праславянским языком, так и — несколько позднее — восточнославянскими язы-
ками.
Анализ этих заимствований показывает, что они преимущественно относятся не только к религиозной сфере (таково, в частности, подавляющее большинство теонимов, в том числе «Cварог» и «Cварожич»), но и к общественно-политической (как, например, слова «государь», «смерд»).
___________________________________
1 Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т. I. Ч. 2. М., 1989. С. 878–880.
2 Подробнее об этом см.: Конявская С. В. Теоретические вопросы исторического словообразования на примере слов pl. t. // Древняя Русь: Вопросы медиевистики. 2000. № 2.
Словесная школа Выговской пустыни
как рефлекс культурного конфликта в русской истории
Т. В. Кортава
Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова
раскол церкви, конфликт, Выговская пустынь, традиция, культура
Summary. The present report is devoted to considering the history of the Vygovsk Hermitage — the XVIII century center of the Russian Old belief. The Cloister was founded in the Olonetz region by Andrey Denisov and it functioned up to 1836; it was the one to revive the cultural institutes existed before Peter I. The activities of the Vygovsk cloister may be treated as the reflection of the cultural conflict in Russian history — the Schism of the Russian Orthodox Church which led to the domination of the Westernist cultural orientation.
Раскол русской православной церкви — одно из самых трагических событий в русской истории. Начало открытых преследований духовных отцов старообрядцев представителями официальной власти приходится на середину XVII в., вторая половина XVII — начало XVIII вв. — время массовых жестоких расправ с последователями исконной древлеправославной веры.
Раскол русской православной церкви выразился в конфликте между западной и восточнославянской культурными традициями. Однако в его основе лежали глубокие социально-экономические противоречия. XVII век — это переходный этап для истории России. В 1613 г. к власти пришла династия Романовых, далеко не самый состоятельный и влиятельный род. Отчаянные попытки передела собственности и усмирения мятежных бояр не увенчались успехом. Социально-экономические разногласия были выведены на конфессиональный уровень. Вселенский собор 1666 г. ознаменовал победу западников. В последней трети XVII в., после сожжения на костре протопопа Аввакума, диакона Федора, инока Епифания и умерщвления голодом в земляной яме боярыни Ф. П. Морозовой и княгини Е. П. Урусовой, прокатившаяся по стране волна массовых репрессий не сломила неистового стремления старообрядцев следовать канонам древлеправославной веры.
В начале XVIII в. в связи с рассеянностью сторонников старой веры в среде старообрядцев произошел внутренний раскол, разделивший всех на поповцев и беспоповцев. Внутри беспоповцев образовалось несколько согласий, или толков.
Одним из главных согласий в беспоповщине является Поморское Выговское общежительство, или Выговская пустынь. Это уникальное явление в истории русской культуры. В 1694 г. Андрей Денисов, наследник репрессированного рода князей Мышецких, скрываясь от от гонений, основал в Олонецкой губернии Выговскую общину (по имени р. Выг). Андрей Денисов — не только один из самых выдающихся представителей русской старообрядческой мысли и создатель поморской общины, но и замечательный русский палеограф и лингвист, отличавшийся аналитическим умом и литературным талантом. Он — автор знаменитых Поморских ответов на 106 вопросов, которые по инициативе Петра I были переданы выговским пустынникам на Петровских заводах.
В середине XVIII в. Выговская пустынь — процветающий в культурном и экономическом отношениях центр всего старообрядчества. Это было своеобразное государство в государстве. Поморские старообрядцы воссоздали значительную часть культурных институтов, существовавших в России до XVIII в.: церковную литературу, иконописание, систему образования, певческую школу (исполнение по крюковым нотам). Своеобразие преемственности традиции усиливалось тем, что культура Выга оставалась, в первую очередь, крестьянской.
На Выге существовала писательская школа, наиболее видными представителями которой были Семен Денисов, Мануил Петров и Михаил Вышатин. В 1714 г. на Выг пришел Иван Филиппов. Он объединил вокруг себя писателей и историков и вдохновил их на написание цикла сочинений, отражающих историческую концепцию преемственности Выгореции от Соловецкого монастыря.
Художественное наследие Выго-Лексинской пустыни (на р. Лекса в начале XVIII в. была основана женская обитель) уникально. Иконописание, золотошвейный промысел, орнаментальное шитье, медное литье, изготовление туесков из бересты и многое другое — все это принадлежит русской художественной культуре.
Поморские старообрядцы вели активную просветительскую работу. В пустыни обучали грамоте детей обоего пола, в Лексинской женской обители учили еще и пению. Но устроитель Выговского общежительства А. Денисов понимал, что одной грамоты недостаточно для обоснования беспоповского вероучения и во время частых паломнических поездок самостоятельно собирал материалы в монастырских библиотеках, изучал риторику и грамматику и привозил в библиотеку обители книги. В 30-х гг. XVIII в. в ней было 357 книг. Кроме того, сам А. Денисов составил сборник выписок из сочинений отцов церкви. Шесть лет он провел в келье, в сознательном уединении, занимаясь упражнениями и «самоукой».
Старообрядцам присуще особое отношение к языковому знаку, благоговение перед формой, неразрывно связанной с точностью передачи содержания. Протест против замены формы «во вáки вáкомъ» на «во вáки вáковъ» так объяснялся протопопом Аввакумом: «Малое слово сiе, да велику ересь содержитъ». Призыв диакона Федора умирать «за единъ азъ», выброшенный из символа веры, отражает суровую непримиримость старообрядцев к любым изменениям устоявшихся форм в богослужебных текстах.
Реформа патриарха Никона, формалистическая по своей сути, не затрагивающая основ веры, отразила новые лингвистические представления общества. Протесты старообрядцев против метафорических выражений не могли противостоять юго-западнорусским барочным влияниям. Тот факт, что сам протопоп Аввакум активно использовал анималистические метафоры, полемизируя с никонианами (наиболее запоминающаяся оппозиция: «псы борзые и зайцы Христовы»), свидетельствует о неумолимости тенденций языкового развития.
Все попытки выговцев сохранить традиции духовных отцов объективно были обречены. Выговская пустынь просуществовала до «выгонки» в 1836 г. и в своем отчаянном противостоянии отразила глубину русского религиозного сознания и неумение русских «ни в чем меры знать, средним путем ходить» (Ю. Крижанич).
Функционирование стилистических славянизмов
в паломнической литературе XII — середины XV вв.
Т. Ф. Кузенная
Калининградский государственный университет
эволюция языка, древнерусский язык, лексика, генетико-стилистическая категория, славянизмы
Summary. One of the characteristic features of the stylistics of the Russian artistic world of the late XX century is a speech experiment meant as a «shift», i. e. an aesthetically marced deviation from the norm. The shift can involve the linguistic units of all language levels: phonology, mofology, lexis, word-formation and syntax. The level of the text as a self-contained verbal structure and transtextual (crosstextual and intertextual) verbal representation of the symbol also become «the field of experiment».
1. Славянизмы, одна из важнейших генетико-стилистистических категорий русского литературного языка, претерпевают изменения, связанные с эволюцией структуры церковнославянского языка в целом.
2. Стилистические славянизмы, принципиально отличающиеся от смысловых тем, что они были синонимами, дублетами русских форм и потому не являлись способом выражения новых понятий, особенно частотны в памятниках древнерусской литературы.
3. Ограничение употребления книжно-славянских лексических средств происходило противоречиво и сложно, но значительная часть славянизмов адаптировалась в древнерусском языке. Наметим лишь некоторые направления этой адаптации.
(1) Особое место занимает процесс семантической дифференциации значений. При взаимодействии книжно-славянских и восточнославянских слов (в данном случае мы рассматриваем лексемы с полногласием и неполногласием в корне) явление дифференциации выражалось, например, в утрате славянизмами конкретных значений, аналогичных значениям соответствующих русских слов, в развитии и закреплении за словами старославянского происхождения переносных значений.
(2) Рассмотрение словообразовательных гнезд позволяет сделать вывод о том, что достаточно активным являлось словопроизводство с помощью древнерусских маркированных морфем от основ с полногласием. Церковнославянизмы в исследуемых памятниках обладают боле широкими деривационными возможностями, а следовательно, большей закрепленностью в языке.
(3) Адаптация старославянизмов происходила и в результате соединения в пределах одного предложения, а нередко и словосочетания маркированных славянизмов и русизмов.
(4) Особый интерес представляют примеры лексического варьирования лексических полногласных и неполногласных основ в качестве излюбленного приема литературной отделки текста древнерусскими книжниками. Речь идет о тех случаях, когда в пределах одного предложения один и тот же предмет обозначается и лексемой с полногласием, и лексемой с неполногласием.
(5) Следует отметить случаи распространения на лексемы с полногласием инноваций, связанных с фонетическими и грамматическими процессами древнерусского языка.
(6) Функционирование стилистических славянизмов без древнерусских коррелятов в памятниках паломнической литературы обусловлено этикетом жанра хождений (этикетом ситуации, этикетом цитирования, этикетом употребления устойчивых формул словесного выражения).
(7) Наконец, отражением активной адаптации церковнославянизмов древнерусском литературном языке является орфографическое сближение трат — торот лексем, хотя и существует несколько точек зрения о причинах написания типа брьгъ — брегъ.
Субстантивные функции прилагательных
в древней славянской письменности
А. М. Кузнецов
Даугавпилсский педагогический университет, Латвия
имена существительные, прилагательные относительные, притяжательные, пропозиция, письменность славянская
Summary: Most of the relative and possessive adjectives in the old Slavonic literary texts were used for condensing the propositional structure, therefore we cannot agree that these adjectives denote any property. Nevertheless there is no reason to consider that these words are not adjectives but a hybrid part of speech. Later they were replaced in certain positions by substantives.
В праславянском языке сложилась достаточно редкая для индоевропейских языков морфологическая система прилагательных: в ней были широко представлены не только лексемы с качественной семантикой, но и лексемы, семантика которых в лексикографической практике описывается при помощи формулы «относящийся к тому, что названо производящей основой», т. е. относительные и притяжательные прилагательные. Данные прилагательные могли появиться только как заместители какого-либо косвенного падежа существительного и имели производный характер; ср., например, пары á0ãú — á0æ22 и öýñàðü (сущ.) — öýñàðü (прилаг.) в следующем примере: äà ‘2 ‘0 ò0ˆü íå õ0òÿ ï0\õ0Óë2ò2 ñâ0¸ã0 ðàáà á=ú\ ˆëñ+ò2âúû2? âúë0æ2 âú\\ ñð=äöå öñ+ðþ? 1ê0 æå ¸ñòü ïð2\ñí0 âú ð0Óöý áæ=22 öñ+ðå ñð=äöå?\ 2 ï0ñúëà êí2ãúû êú í¸ˆ0Ó?\ 1ê0 0_=å _üñòüíúû2 âåëüˆ2\ òåáå æåëàþ â2äýò2? Усп.сб. Жит.Меф. 108а 30–108б 5.
В науке известны гипотезы, связывающие праславянские суффиксы притяжательных прилагательных *-ov- и *-j- с формами Р. падежа существительных; т.е. прилагательные с этими суффиксами появились в результате развития согласования формой генетива существительных. Поскольку не от всех существительных можно было образовать подобное прилагательное, иногда наблюдается параллельное употребление прилагательного и косвенного падежа существительного при одном определяемом: ñ0Óäú 1ð0\ñëàâëü? â0ë0ä2\ìèðèöà ?/?¥ Рус. Пр. 1280.
Функциональная близость относительных прилагательных и косвенных падежей существительных обнаруживается в конструкциях с анафорическими местоимениями, где в качестве антецедента находим не существительное, а прилагательное: ñë0â0 ï0õâàëüí0 íà ïàˆÿò+\ ñò=úûˆà 2 ïðýñëàâüíúûˆà\ 0Ó_2òåëåˆà ñë0âýíüñê0Ó\ 1#úûê0Ó? ñúòâ0ðüø0ˆ0Ó (так в ркп.)\ ï2ñˆåíúû ¸ˆ0Ó? ïðýë0æü\øåˆà í0âúû2 2 âåòúõúû2\ #àê0íú? âú 1#úûêú 2õú?\ áëàæåí0ˆ0Ó êÓð2ë0Ó? 2 àðõ2\åïñ+ï0Ó ïàí0íüñê0Ó? 2 ˆå90ä2\‘þ? ã=2 áëãñ+â2 0_=å?/?\ Усп. сб. XII–XIII, Похв. Меф. 109в 11–20.
В этой связи недавно исследователем Р. Н. Мароевичем была предложена новая интерпретация притяжательных прилагательных: они представляют собой гибридную часть речи — согласуемую форму, функционально тождественную форме косвенного падежа существительного [Мароевич, 615–621]. Но согласиться с такой трактовкой мешает то, что доказательства, приводимые Р. Н. Мароевичем, в равной мере относятся и к притяжательным, и к относительным прилагательным.
Эти образования оказались удобным средством для свертывания пропозиции [Кузнецов, 115–121]: отношения между актантами в таком случае остаются неназванными. Славянские переводчики и книжники воспользовались ими для выражения новых понятий и отношений, например: Á0=Ó 2 ñï=ñ0Ó íàøåˆ0Ó ûñ= õ=0Ó?\ ˆí0ãúû2ˆü 2 íåè#äðå_å\íüíúû2ˆü _ë=âê0ëþá2\¸ˆü? ï0ˆèë0âàâúøó\ ð0äú _ëâ=_üñêúû2? 2 íå\ òüðüïÿùþ ñú#üäàí2‘ÿ\ ñâ0¸ã0? ëüñòüþ äü1â0ë:åþ\ 7äüðæ2ˆà? í2#úë0æ2\ ñåáå âú ñúˆýðåí2¸ â0ëü\í0¸? 2 âúïëúùü ñÿ 0òú\ ñò=ã0 äõ=à? 2 8 ïðý_2ñòúû\\1 2 8 ñëàâüíúû1 áö=ÿ 2 ïð2\ñí0äâ=úû1 ˆàð21? íà #å\ˆë2 1âëü ñÿ 2 ñú _ë=âêúû\ ï0æ2âå? 2 ñú‘0áðà#üíú áúû\âú òåëåñ2 íàøåˆ0Ó? 7ñ0Ó\äè ãðýõú ïëúò2þ ñâ0¸þ?\ äà 0Óˆ2ðàþù22 7 ‘àäà\ˆý 0 õ=ý 0æ2â0Óòü? òú á0\ ¸ñòü ˆ2ðú íàøü? ñúòâ0\ð2 2 ‘0á01 ¸ä2í0 2 ïðýãðà\æåí2¸ 7ãðàäý ðà#äð0Ó\øü? êðñ+üˆü 0Óá2âú âðàæü\ä0Ó? 2 ïüðâýíüöü áúûñòü\ è# ˆüðòâúû2õú? ñ0á0þ\
íàñòàâëü ð0äú _ë=â_ü? íà íå2ñòüëýíúû2 ï0Óòü?\ ibid, 109в 21–109г 16.
В древней славянской письменности относительные и притяжательные прилагательные оказываются более употребительными, чем косвенные падежи существительных. Вероятно, во многих случаях такая форма выражения воспринималась как чисто книжная, ей соответствовала в народной речи конструкция с существительными: âú 0_2ùåí22 ä=õ0âüíýˆü; ïëúòüñêàã0 ï0ê01 ... íå âýäúû2? êàêú ¸ñòü; âú ñåë0Óíüñòýˆü ãðàäý; â0¸â0äüñêúû2 ñàíú; íà ð0Óêàõú ... 2¸ðý2ñêàõú; âúïàäúøå? ... ï0 ï0Óñòúûíÿˆú âú ðà#á02í2êúû? 2 ï0 ˆ0ðþ âú âúëúíúû âýòðüíúû — ibid.
Семантико-синтаксическая перегрузка относительных и притяжательных прилагательных, рождающая трудности в понимании текста, устранялась в истории русского литературного языка с развитием дифференциации значений адъективных и субстантивных сочетаний, ср. исправление в апостольском стихе 2 Тим. 4, 8: _à1 ïðàâüäüíàã0 âý\íüöà? Усп. сб. Жит. Меф. 108г 27–28 — âýíåöú ïðà%âäý ОБ; âýíå%öú ïðà%âäsû НБ.
Источники
НБ (Новая Библия) — Библия: Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета на церковнославянском языке с параллельными местами. М.: РБО, 1997 (Репринт. 1900 г.)
ОБ — Острожская Библия 1581 г. М.; Л.: Слово-Арт, 1988.
РП — Карский Е. Ф. Русская Правда по древнейшему списку. Л., 1930.
Усп. сб. — Успенский сборник XII–XIII гг. / Изд. подгот. О. А. Князевская, В. Г. Дьяконов, М. В. Ляпон; Под ред. С. И. Коткова. М.: Наука, 1971.
Литература
Кузнецов А. М. Прилагательное и пропозиция // Тартуский университет. Кафедра русского языка. Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика. Новая серия. Т. I. Тарту: Kirjastus, 1997.
Мароевич Р. Н. Посессивно-гибридная часть речи праславянского языка (на материале старославянских и русских памятников) // Славянское языкознание. XII Международный съезд славистов. Краков, 1998 г.: Доклады российской делегации / Отв. ред. акад. О. Н. Трубачев. М.: Наука, 1998.
Диалектное сознание в современной России:
географическое определение диалектных текстов и их оценка
Марион Краузе, Кристиан Саппок
Рурский университет г. Бохум, Германия
В. В. Люблинская
Институт физиологии им. Павлова РАН, Санкт-Петербург
перцептивная диалектология, языковое сознание, dialect images, dialect division
Summary. The study is concerned with dialect consciousness in contemporary Russia. For this purpose, several experiments on geographic determination and attitudinal evaluation of text fragments from various dialect areas are described.
С начала ХХ в. в русской диалектологии проведена огромная работа по определению изоглосс и диалектных ареалов [напр., Дурново, Соколов, Ушаков; Захарова, Орлова; Аванесов, Бромлей]. Но пока не было изучено, насколько диалектное членение русского языка представлено в языковом сознании наивных, не искушенных в диалектологии носителей языка. На материале голландского, японского и английского языков установлено, что деление территории на диалекты по лингвистическим критериям не обязательно совпадает с тем членением, которое проводят сами носители диалектов или люди из других регионов (ср. публикации в [Preston]. Видимо, поми-
мо экстралингвистических факторов (географическое
и административное членение) на решение влияет так-
же разная весомость отдельных языковых критериев [Grootaers, 119; Schaeffler, Summers]. Одни из этих критериев основаны на личном опыте, другие отражают некие стереотипы, которые в настоящее время обслуживаются прежде всего средствами массовой информации. Они также участвуют в создании оценочных представлений о разных диалектах, так называемых dialect images [Inoue, 147]. О них самих и о роли причастных
к их становлению факторов в России известно очень мало.
Взаимосвязи между георафическим соотнесением диалектной речи и информативностью лингвистических критериев посвящена первая часть нашего экспериментального исследования. Она, во-первых, направлена на относительно грубую географическую локализацию происхождения диалектных текстов. Участники эксперимента определяют региональную окраску услышанной речи, используя три возможных ответа: «южный», «северный», «другой». При этом дается инструкция отвечать как можно быстрее. Программа VERSTEUX [Knipschild, Sappok], с помощью которой эксперимент проводится на персональных компьютерах, позволяет зафиксировать время задержки реакции. Таким образом мы, во-вторых, получаем возможность соотнести ответ испытуемого (ии.) с той порцией текста, которая была необходима для принятия решения. Эта информация может послужить отправной точкой для поиска детерминантов диалектного соотнесения. В этих целях запрашивается еще третий вид информации: ии. должны оценить степень уверенности своего ответа относительно региональной окраски услышанной речи. Таким образом, в ходе первого эксперимента мы получаем представление о грубой ментальной диалектной карте наивных носителей русского языка и можем ее сравнивать с лингвогеографическими данными.
В качестве экспериментального материала используются звучащие фрагменты длительностью в 30 сек. Они представляют разные диалектные ареалы России, а также городскую речь (Москвы как эталона стандартного русского литературного языка, Перми как образца регионально окрашенного литературного языка). Каждый ареал представлен 2–3 дикторами. Тексты вырезаны из более длинных записей; они сопоставимы по ряду лингвистических характеристик и по теме.
Этот же материал используется и во втором эксперименте. Он направлен на эмоциональную оценку диалектной речи. Из других стран, например Германии [Dailey-O’Cain] и США [Preston], известны четкие градации диалектов по эмоциональной оценке. Нас же интересует русская картина. Ии. должны оценить приятность речи («звучит приятно», «звучит неприятно», «не знаю»). При этом обязательно прослушивается каждый текст целиком, чтобы избежать спонтанную реакцию на индивидуальный голос или на манеру говорения.
В центре внимания третьего экспримента стоит скорее когнитивная оценка того же материала. Сначала ии. должны оценить близость услышанного фрагмента к литературному языку. Предлагается пять градаций — от «совсем нелитературно» до «литературно». После ответа на этот вопрос ии. определяют близость к речи собственного региона.
Постановка вопросов подразумевает некоторые требования к ии. На первых порах необходимо, чтобы участники эксперимента в течение жизни не перемещались в разные края России, а выросли и жили в одном и том же регионе. Запланировано провести эксперименты в разных областях России.
Специалисты предупреждают, что диалекты в ближайщее время заметно изменяются, «деградируют», и поэтому призывают к врзможно полной зафиксации их актуального состояния [Касаткин, 106]. Мы же предпринимаем такой шаг для ментального представления диалектов у носителей русского языка в разных регионах страны. Соотнесение данных экспериментов по одному региону, а затем сопоставление результатов по регионам должны дать интересные сведения о «диалектной картине» русских и, несомненно, выдвигают немалое количество новых вопросов.
Литература
Аванесов Р. И., Бромлей С. В. (отв. ред.) Диалектологический атлас русского языка. Центр Европейской части СССР. Вып. I., II. М., 1986, 1989.
Дурново Н. Н., Соколов Н. Н., Ушаков Д. Н. Опыт диалектологической карты русского языка в Европе с приложением очерки русской диалектологии. М., 1915.
Захарова К. Ф., Орлова В. Г. Диалектное членение русского языка. М., 1970.
Касаткин Л. Л. Русские диалекты // Александров В. А., Власова И. В., Полищук Н. С. (отв. ред.) Русские. М., 1997.
С. 80–106.
Dailey-O’Cain J. The Perception of Post-Unification German Regional Speech // Preston (ed.). P. 227–242.
Grootaers W. A. The Discussion Surrounding the Subjective Boundaries of Dialects // Preston (ed.). P. 115–129.
Inoue F. Classification of Dialects by Image // Preston (ed.).
P. 147–159.
Knipschild M., Sappok Ch. Akustische Zeichenverarbeitung durch Sona und Versteu // Fortschritte der Akustik. DAGA 1991. Bad Honnef, 1991. S. 1045–1048.
Preston D. R. (ed.) Handbook of Perceptual Dialectology. Amsterdam; Philadelphia, 1999.
Preston D. R. A Language Attitude Approach to the Perception of Regional Variety // Preston (ed.). P. 359–373.
Schaeffler F., Summers R. Recognizing German Dialects by Prosodic Features Alone // Proceedings of the 14th ICPhS. San Francisco, 1999. P. 2311–2314.
Переводы с греческого в домонгольской Руси
и проблемы ранней истории русского литературного языка
К. А. Максимович
Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН
русские (восточнославянские) переводы с греческого, русский литературный язык
Summary. The early Russian translations from Greek are a valuable source of early Russian literary language. The target language of those translations was the «middle» type of the literary language — that of the Primary Chronicle, ecclesiastical statutes, some Vitae of the Saints. There is no evidence about early Russian translations from Greek made either to the «standard» Slavonic or to the non-literary, every-day Russian. Thus, the «middle», Russian-Slavonic type of the literary language is the only type relevant to the actual history of the early Russian letters.
В изучении ранней истории русского литературного языка дихотомия «восточнославянских» и «южнославянских» элементов долгое время являлась определяющей. Установлено, что основной корпус книжно-славянских текстов был принесен на Русь после 988 г. из Болгарии, где к тому времени была создана обширная переводная литература на древнеболгарском книжном языке. Известно также, что в XI–XII вв. был создан (гораздо меньший по объему) корпус собственно русских (восточнославянских) письменных текстов, написанных на восточнославянской (некнижной) разновидности славянского языка. Многие десятилетия в науке не утихал спор о том, считать ли основу древнерусского литературного языка исконной, восточнославянской, или же заимствованной, южнославянской. При этом для доказательства той или иной точки зрения привлекался, к сожалению, весьма ограниченный набор памятников — как правило, это были либо южнославянские переводы, либо древнерусские летописи, грамоты, «Русская Правда». Общее состояние исторической русистики тогда не позволяло проверить теоретические выводы на языковом материале разнообразных в тематическом и жанровом отношении памятников. Так, из рассмотрения был почему-то исключен один из важнейших для истории литературного языка пластов древнерусской книжности — восточнославянские переводы с греческого языка.
В «Повести временных лет» под 1037 г. содержится сообщение о том, что киевский князь Ярослав Мудрый «събра письце многы... и прекладаше книгы от Грькъ на словеньское письмо» [ПВЛ, 102]. Данное свидетельство о наличии в Киевской Руси своих переводов, независимых от славянского юга, дало стимул для проведения целого ряда лингвистических исследований с целью установить, какие именно византийские памятники были переведены с греческого на древнерусский язык. Работы И. И. Срезневского, А. И. Соболевского, В. М. Истрина положили начало новому направлению исторической русистики — изучению древнерусских переводов с греческого. Были достигнуты существенные успехи в выработке критериев локализации и датировки древнейших переводов. В советской русистике это направление продолжал Н. А. Мещерский и его ученики. В настоящее время наблюдается определенный всплеск внимания к этой проблеме, особенно после того, как известный бельгийский славист Фр. Томсон выступил с идеей «интеллектуального молчания» Древней Руси и попытался поставить под сомнение возможность переводов с греч. в домонгольской Руси. В работах российских ученых 1980–1990-х гг. (А. А. Алексеев, А. М. Молдован, А. А. Пичхадзе, К. А. Максимович) путем лингвистического анализа конкретных переводных памятников устанавливается их древнерусское происхождение. Однако необходимы дальнейшие исследования для определения полного корпуса древнейших русских переводов с греческого.
Значение переводов с греческого для истории русского литературного языка. Наша главная идея состоит в том, что древнерусские переводы делались на тот самый язык, который воспринимался и функционировал в Древней Руси как литературный (книжно-письменный). В самом деле, в науке после работ Д. С. Лихачева, Б. А. Успенского, В. М. Живова и др., вполне укрепилось представление о неоднородной структуре языка письменности. Выбор того или иного типа языка при создании письменных текстов был обусловлен сложным взаимодействием жанровых и тематических критериев: так, для сакральных текстов характерен наиболее чистый («стандартный») вариант книжного языка, летописи (исторический жанр) и церковные уставы (церковно-юридический жанр) написаны церковнославянским языком в обильной смеси с восточнославянскими элементами, а «Русская правда» (светский юридический жанр) представляет собой памятник восточнославянского, некнижного языка. Примечательно, что в домонгольской Руси не делались переводы на «стандартный» (сакральный) тип книжного языка и на некнижный язык — соответственно, не переводились сакральные тексты и тексты византийской простонародной словесности. Этим подтверждается высказанный некоторыми учеными тезис о том, что стандартный язык в Древней Руси не был в полном смысле литературным — на нем не создавались, а только переписывались книжные памятники. Не был литературным и некнижный язык. А вот средний, «смешанный» тип книжного языка, представленный летописями, житиями русских святых и церковными уставами, находит свое полное выражение и в древнерусских переводах византийских хроник, житий, аскетических и церковно-юридических памятников.
Исследование языка древнерусских переводов с греческого подтверждает, что именно «смешанный» тип можно считать функционально-активным литературным языком древнерусской книжности. Этот язык представлял собой сложное и гибкое единство двух подсистем, приспособленное для выбора адекватных выразительных средств в текстах варьирующего объема и разнообразной тематики. Церковнославянский регистр давал возможность формирования сакрализованного, религиозно (этически) маркированного дискурса, а восточнославянский регистр отвечал за темы мирского, повседневного характера. Учитывая важность для средневековой культуры именно двойственного, «сакрально-бытового» измерения бытия, нельзя не признать, что именно «смешанный» тип книжно-письменного языка в наилучшей степени соответствовал художественно-выразительным и коммуникативным задачам древнерусских книжников.
Русские переводы начала XVIII века в Галле —
неизвестная попытка на пути создания нового русского литературного языка
Светлана Менгель
Martin-Luther-Universitat Halle-Winterberg, Германия
русский язык в его истории и предистории, история русского литературного языка
Summary. The report analyses translations from S.Todorskii to demonstrate the following statements: the language of the translation is characterized by a wide variety of grammatical norm which appears to be the consequence of the simplification of Church Slavonic and also allowing the use of the variants of the living Russian and Ukrainian languages.
«Русские» переводы украинца Симеона Тодорского (всего около 2000 стр.) представляют собой переложения религиозной пиетистской литературы с немецкого языка для россиян и выполнены в Халле в 1729–1735 гг. Забытые в истории славистики, они вновь были открыты Д. Чижевским, получившим в 1932 году лекторат по русскому языку в халльском университете. В своих исследованиях Д. Чижевский сделал упор на значение творчества С. Тодорского — особенно его стихотворных переложений — для истории украинской литературы [Чижевский 1938; 1939; 1943 и др.]. Не менее важным нам представляется, однако, феномен языка данных переводов и его значения для истории русского литературного языка [ср. Mengel 2000a]. Обозначение «русские» взято нами в кавычки не только потому, что в этих переводах фиксируется довольно большое колическтво украинизмов, что дало Д. Чижевскому осонование назвать их язык «церковнославянским украинской редакции». Более существенной нам представляется здесь функциональная проблематика [ср. Mengel 2000a]. Перевод религиозной литературы для России первой трети XVIII века требовал использования церковнославянского языка. Главной же целью халльских пиетистов окружения А. Г. Франке, в котором работал С. Тодорский, было исповедование «истинного христианства» на «простом» (народном) языке. Находящаяся в обращении в России церковнославянская Библия, также как попытки некоторых халльских переводов с использованием церковнославянского языка, определялись как непонятные и поэтому недоступные простому христианину [ср. Winter 1953].
Переводы С. Тодорского, напротив, пользовались успехом. Если допустить, что С. Тодорскому в первой трети XVIII века удалось создать инвариант русского письменного языка [ср. Ремнёва 1995, Живов 1998], доступного простому христианину и в то же время достойного для общения с Богом, следует признать феномен языка его халльских переводов ранней еще неизвестной попыткой создания нового русского литературного языка.
Объективные основания для такого допущения имеются еще и потому, что С. Тодорский, во-первых, как духовное лицо прекрасно сознавал всю сложность стоящей перед ним переводческой задачи на фоне существующей в России культурно-языковой ситуации [ср. Mengel 2000б]. Первые выборочные исследования показали, что для языка переводов характерна широкая вариативность грамматической нормы, следующая как тенденции упрощения церковнославянского языка в понимании С. Лехуда и его соратников по проекту издания Елизаветинской Библии, так и допускающая введение вариантов из живого — русского и украинского — языка. В докладе делается попытка проиллюстрировать высказанные положения при помощи анализа отдельных текстов из перевода С. Тодорского.
Литература
Живов 1998 — Живов В. М. Автономность письменного узуса и проблема письменности в восточнославянской письменности // Славянское языкознание. XII Международный съезд славистов. Краков, 1998 г.: Доклады российской делигации. М., 1998. С. 212–247.
Ремнёва 1995 — Ремнёва М. Л. История русского литературного языка. М., 1995.
Чижевский 1938 — Cyzevskyj D. Ein unbekanter Hallenser slavischer Druck // Zeitschrift fьr slavische Philologie 15. 1–2. 1938. S. 76–80.
Чижевский 1939 — D. Cyzevskyj. Der Kreis A. H. Francke in Hall und seine slavistischen Studien. In: Zeitschrift fur slavische Philologie 16,1–2 (1939), 16–68.
Чижевский 1943 — Чижевский Д. Украiськi друки в Галле (= Украiнська Книгознавча Бiблiотека. Т. 8). Кракiв; Лвiв, 1943.
Mengel 2000а — Mengel S. Simon Todors’kyj — «cin unbekannter ukrainischer Dichter des 18. Jahrbunderts»: Hall 1729–1735 // Украiнська культура в еропейському контекстi. Мiжнародна конференцiя вiд 26–28 червня 2000 у Грайфсвальдi: Тези доповiдей. 2000. С. 18–19.
Mengel 2000б — Mengel S. «Russische» Ubersctzungen hallescher Pietisten: Simeon Todorskij, 1729–1735 // Mengel S. (Hrsg.) Мыслящю свободьно именемъ и нравомъ. Zu Ebren von Dietrich Freydank (= SLAVICA VARIA HALENSIA. Bd. 6). Munster, 2000. S. 167–168.
Mengel 2000в — Mengel S. Das Fenster nach Russland: Slavishe Ubersetzungen Hallesher Pietisten // VI ICCEES World Congress, Tampere, Finland, 29 July — 3 August 2000: Abstracts. Printed by oy Edita Ah, 2000. P. 279.
Winter 1953 — Winter E. Halle als Ausgangspunkt der deutschen Russlandskunde im 18. Jahrhundert (= Veroffentlichungen des Instituts fьr Slavistik. Hgg. Von H. H. Bielfeldt. Bd. 2). Berlin, 1953.
Варьирование видо-временных форм
в восточнославянких нарративных текстах XI–XV вв.
Е. А. Мишина
Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН
древнерусский язык, устный и письменный нарратив, вид, время, точка отсчета
Summary. The conspicuous feature, distinguishing the functioning of the Present Tense forms in old Russian texts from modern literary Russian language (where there is a tendency for verbs in the same tense to cluster together), is the rapid alternation between the Present and the Past tenses within one scene or episode, particularly, the use of a single Present Tense form, surrounded by Past Tenses. This phenomenon, observed in old East-Slavonic texts, was maintained by the specific structure of medieval narrative, which we can call «not literary crafted», «natural» narrative, because it was organised very similar to spontaneous oral narrative.
1. Уже неоднократно отмечалось, что структурная организация предикативных единиц в тексте, присущая письменным языкам на их ранней стадии развития, по всей вероятности, связана с их ориентацией на синтаксическую структуру устной речи. Так, например, ведущим принципом синтаксической организации древнерусских повествовательных текстов является «цепочечное нанизывание» предикативных единиц с помощью начинательных союзов и частиц. Подобное присоединение одних предложений к другим с помощью простых союзов или частиц характерно и для современного, литературно не обработанного, устного повествования.
В тексте, построенном с преобладанием открытых структур и «цепочечного нанизывания», каждая предикативная единица, с одной стороны, оказывается включенной вместе с другими в сложное синтаксическое целое, а с другой — оказывается менее связанной с окружающими ее предикативными единицами, по сравнению, например, с современным литературным нарративом. Как кажется, одним из следствий такой организации нарратива является возможность более свободного соотношения временных и видовых форм в едином смысловом контексте.
2. Особенности в употреблении презентных форм в древнерусском языке в большинстве своем связаны с их функционированием в нарративном режиме. Как показывает материал исследованных восточнославянских летописей и хожений XI–XV вв., употребление презентных форм практически во всех типах неактуального настоящего характеризуется одной существенной особенностью. Особенность эта состоит в том, что в отличие от современного русского литературного языка формы презенса совершенного вида более свободно сочетаются и чередуются в едином смысловом контексте с формами презенса несовершенного вида, а также с формами прошедшего времени. Так, например, «неожиданное» и «разнобойное», с точки зрения современного русского литературного языка, употребление видо-временных форм встречается в настоящем узуальном, в настоящем историческом единичного и повторяющегося действия, в географических описаниях при характеристики местоположения пространственных объектов (рек, лесов, дорог
и т. п.) глаголами перемещения (течи, потечи, ити, внити и др.). Представляется интересным, что в тех же типах контекста параллельное употребление форм настоящего совершенного и несовершенного с формами прошедшего времени встречается и в современном русском устном повествовании, а также в некоторых современных славянских языках.
3. На наш взгляд, довольно свободное сочетание и варьирование разновидовых и разновременных форм в едином смысловом контексте, встречающееся в языке древних восточнославянских текстов, можно объяснить особым строением древнерусского нарратива, во многом сходного с организацией устной спонтанной речи, развертывающейся по принципу ассоциативности, когда высказывания следуют за спонтанным ходом мысли. Повествование, организованное таким образом, по-видимому, допускает «быструю» смену точек зрения, «быстрый» переход от описания событий в прошедшем времени, сохраняющем дистанцирование между описываемыми событиями и читателем (слушателем), — к изображению ситуации как происходящей на глазах у читателя и обратно.
Примечательно, что подобный феномен имел место и в других древних индоевропейских языках. Так, например, случаи «неожиданного» одиночного употребления форм презенса в претериальном контексте, в частности в контекстах, описывающих узуально повторявшуюся в прошлом ситуацию, встречаются в древнехетских, древнегреческих текстах. «Быстрое» чередование настоящего исторического и прошедших времен отмечается исследователями в средневековых романских языках (например, в древнефранцузском). Можно предположить, что письменные памятники древних языков отражают особый «литературно не обработанный» тип нарратива, во многом сходный со спонтанным разговорным.
Литература
Горбунова Е. А. (Мишина Е. А.) Глагольные формы в географических описаниях по материалам восточнославянских памятников старшего периода (в сопоставлении с современными говорами) // Вопросы русского языкознания. Русские диалекты: история и современность. Вып. VII. М., 1997.
Мишина Е. А. Типы употребления презенса совершенного вида в восточнославянских памятниках XI–XV вв. // КД. М., 1999.
Красухин К. Г. Дейктические показатели в категориях времени и наклонения (на материале древних индоевропейских языков) // Человеческий фактор в языке: Коммуникация. Модальность. Дейксис. М., 1992.
Fleischman S. Discourse functions of tense-aspect oppositions in narrative: toward a theory of grounding // Linguistics 23. 1985.
Еще раз о роли книг церковных в истории русского языка
В. А. Мишланов
Пермский государственный университет
история русского языка, церковнославянский язык, языковое влияние
Summary. This paper is devoted to the theme of Church Slavonic Bible influence on Russian literary language. It should be stressed that the problems of syntactic and semantic borrowing from Church Slavonic language and the problems of description of «ethnocultural component» of semantics of Russian words are actual and important.
1. Известно, что русский язык испытал значительное влияние со стороны ц.-сл. языка (т. е., по сути, со стороны Священного Писания в ц.-сл. языковом воплощении). Само по себе воздействие сакральных текстов на генезис литературных языков не является чем-то исключительным, но процесс становления русского книжного языка характеризуется яркой особенностью. Она состоит в том, что, поскольку многочисленные ц.-сл. выражения, проникшие в русский язык после принятия христианства и распространения письменности, как заметил еще М. В. Ломоносов, никогда не воспринимались на Руси как нечто духовно чуждое и маловразумительное по языковой форме, в действительности имело место не столько заимствование некоторого количества иноязычных форм, сколько взаимодействие (отражающее, в частности, борьбу противоположных духовных тенденций: языческого и христианского, профанного и сакрального, обиходного и высокого) и в итоге органический синтез двух языковых стихий — разговорного русского языка и книжного ц.-сл.
А. А. Шахматов дал почти исчерпывающий список церковнославянизмов на уровне фонетики и морфемики, много внимания было уделено ц.-сл. лексике и фразеологии. Тем не менее вряд ли можно считать эту проблему решенной, даже имея в виду чисто внешние, поверхностные следы влияния ц.-сл. языка, не говоря уже о рефлексах в синтаксической, семантической и культурно-символической сферах — в тех высших проявлениях духовной силы этноса, которые даны, например, в поэзии или в философских сочинениях. Нельзя думать, что русский язык с принятием христианства и появлением славянских сакральных текстов получил лишь определенное количество формально противопоставленных церковнославянизмов. Актуальная задача русистики состоит не в том, чтобы найти и подсчитать все церковнославянизмы, а в том, чтобы попытаться, исследуя эти явления, понять в конечном итоге, какое новое «этнолингвистическое качество» возникло в результате слияния двух языковых потоков, как, в частности, изменились и собственно русские или праславянские эквиваленты (которые в большинстве случаев не были вытеснены) ц.-сл. выражений, какие значимые корреляции установились между ц.-сл. и восточнославянскими формами.
2. Если иметь в виду собственно языковое влияние ц.-сл. Библии, то одной из наиболее актуальных для историка русского языка представляется проблема изучения синтаксического взаимодействия ц.-сл. и русского языка, в первую очередь в сфере полипредикативного синтаксиса.
Лишь немногие синтаксические конструкции могут быть без колебаний причислены к имеющим ц.-сл. истоки (например, обороты с действительными причастиями, каузальные сложноподчиненные предложения с союзами ибо, дабы, изъяснительные предложения с якобы, конструкции с оптативным да и некоторые др.). Однако проблема происхождения множества других конструкций русского языка и роли в этом процессе ц.-сл. синтаксиса остается пока нерешенной. Так, имеются основания связать с ц.-сл. влиянием противительные конструкции с энклитикой же. Не исключено, что временные конструкции с союзом когда образуются по деривационному образцу ц.-сл. структур с егда. Весьма вероятно, что характерные для поэтической (в широком смысле) речи сверхфразовые единства с начинательным союзом и (в отличие от разговорных структур с начинательным а) также заимствованы из ц.-сл. синтаксиса.
Темой особого обсуждения являются типологические соответствия между русским и ц.-сл. гипотаксисом. Следует, в частности, обратить внимание на распространенные в северно-русской народной речи гипотактические построения со скрепой дак, типологически тождественные ц.-сл. полипредикативным конструкциям с яко, общерусские относительные предложения с К-местоимениями (который и др.) и аналогичные по семантике ц.-сл. обороты с местоимением иже, а также сложноподчиненные предложения с абстрактными гипотактическими показателями что и еже.
Если диалектные конструкции с дак, без сомнения, совершенно независимы от ц.-сл. построений с яко, то вполне обоснованным представляется вопрос о том, насколько свободным от ц.-сл. влияния был генезис определительных предложений с постпозитивным придаточным, вводимым местоимением который, или изъяснительных конструкций с что.
Думается, и в синтаксисе простого предложения русского литературного языка имеется немало явлений, возникновение которых так или иначе обусловлено ц.-сл. традициями в древней русской письменности.
3. Как уже было сказано, весьма актуальной остается проблема семантических заимствований из ц.-сл. яз., т. е. ответ на вопрос, в какой мере современные значения собственно русских или праславянских слов связаны с сакральной семантикой Библии.
Значение слова можно рассматривать как семантический дериват от множества текстов, как средоточие «интертекстуальных связей». Важнейшую роль в развитии лексической семантики играют, как известно, сакральные тексты.
Содержательная неисчерпаемость (мистичность) сакрального — и вообще всякого поэтического — текста обусловлена особенностями его семиозиса — тем семиотическим свойством, который можно обозначить теологическим термином «боговдохновенность». Применительно к языковому произведению боговдохновенность есть не что иное, как особое отношение к нему человека, особое его восприятие. В силу этого сакральный текст воспроизводится значительно чаще, чем любой другой, причем не только в ходе богослужения, но и в поэтическом творчестве и даже в повседневном общении. При этом, подчеркнем, воспроизводство священных текстов неизбежно сопровождается новыми толкованиями, наслаивающимися на прежние, и эти толкования — особенно если они исходят от духовных авторитетов — не могут не влиять на план содержания языковых знаков.
Исследование семантических заимствований из ц.-сл. текстов предполагает анализ значений встречающихся
в Библии общеславянских слов в многочисленных поэтических текстах — от древнерусских до современных — и описание на этой основе того, что можно назвать
этнокультурным компонентом семантики слов и устойчивых выражений (ср. понятия «культурная память слова», «культурно-историческая мотивация современно-
го словоупотребления», используемые Т. В. Шмелевой и
Е. И. Яковлевой).
Итак, чтобы описать семантическое развитие многих слов и выражений русского языка, понять их подлинный смысл, необходимо учитывать их связи с библейскими контекстами. Это касается не только слов абстрактной семантики, относящихся к духовно-нравственной сфере (например: предать, обольстить, искусить, милосердие, любовь, вера, страсть, зло, заповедь), но и таких конкретных по первичным значениям лексем, как камень, терние, песок, семя, сеятель, плод, путь, чаша, пустыня, небо, отец, око и мн. другие.
Идиолект как источник диалектного варьирования
Е. А. Нефедова
Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова
диалект, варьирование, идиолект, индивидуальное словотворчество
Summary. Variation of idiolect vocabulary. Occasional words and idioms, their structure, semantics and function.
1. К характерным особенностям современных говоров относится высокая вариантность фонетического, словообразовательного, морфологического и семантического облика функционирующих в них слов. Существование в говорах вариантных номинаций определяется рядом факторов, одним из которых является устная форма существования говоров и отсутствие в них кодифицированной нормы.
2. Устная разговорная речь, как литературная, так и диалектная, отличается повышенным эмоциональным тонусом. «…“народная” речь главным своим назначением имеет, очевидно, выражение эмоциональной сферы человека... Именно в сфере живой обыденной речи экспрессивный фонд языка теснит номинативный» [Подюков, 9]. В устной разговорной речи наиболее ярко проявляется личностное начало говорящего, индивидуальные особенности владения, пользования языком. Существует возможность речевого обособления коллективов говорящих (семьи, дружеской группы и т. п.) и индивидуальных носителей языка, проявляющаяся, в частности, в нестандартном употреблении узуальных слов, в намеренной модификации их формы и смысла, в элементах языковой игры [Земская]. Эти явления характерны не только для ЛЯ, но и для диалектов.
3. Необходимость изучения динамики современных говоров, определения источников, ресурсов и средств варьирования выдвигает на первый план диалектологических исследований фигуру носителя идиолекта — конкретную языковую личность (ЯЛ). Существует мнение, что общеязыковой показатель вариантности в диалекте слагается из суммы идиолектного варьирования [Коготкова].
4. С утверждением в современном языкознании антропоцентрической парадигмы, включающей ЯЛ в объект науки о языке, вновь становится актуальным обращение к таким основным понятиям структурной диалектологии, как диалектный язык, частная диалектная система, идиолект (Аванесов 1963, Калнынь 1973), и уточнение их соотношения с точки зрения структуры и функционирования.
5. Идиолектное варьирование структуры, нормы и узуса диалектного идиома определяется различиями не только биологических, социальных, но и психологических, мировоззренческих характеристик говорящих индивидуумов, различиями в сфере их интересов, моральных ценностей и т. д. Степень языковой инициативы говорящего зависит также от большей или меньшей его склонности к рефлексии над языком, к языковой игре, к словотворчеству.
Наблюдения над словоупотреблением конкретной
ЯЛ — жительницы д. Судрома Вельского района Архангельской области, проведенные в диалектологических экспедициях 1990–1991 г. г., позволили выявить в ее речи около 1400 единиц с прагматическим компонентом. Записанные тексты, общий объем которых составляет более 200 страниц компьютерного набора, отражают естественное речевое поведение ЯЛ в привычных для нее условиях общения. Более 300 прагматически ориентированных единиц являются продуктом индивидуального словотворчества ЯЛ.
6. В докладе будут рассмотрены структурно-семантические типы индивидуальных образований и особенности их функционирования в речи ЯЛ. Таблица отражает количественное соотношение типов индивидуальных образований.
Индивидуальные слова Варианты узуальных слов Индивидуальные ФЕ Варианты
узуальных ФЕ
фонемные словообразовательные семантические
95 6 93 86 16 28
Литература
Аванесов — Аванесов Р. И. Описательная диалектология и история языка // Славянское языкознание. V Международный съезд славистов. М., 1963.
Земская — Русская разговорная речь. М., 1983.
Калнынь — Калнынь Л. Э. Опыт моделирования системы украинского диалектного языка. М., 1973.
Коготкова — Коготкова Т. С. Заметки об изучении лексики в индивидуальной речи диалектоносителя // Русские говоры. М., 1975.
Подюков — Подюков И. А. Народная фразеология в зеркале народной культуры. Пермь, 1990.
Минея в истории русского языка
Н. А. Нечунаева
Таллиннский педагогический университет, Эстония
минея, гимнография, корпус текстов, архаичный тип памятника, структура текста, состав текста, языковые варианты, разночтения
Summary. The Menaion has a profound value in the history of Russian language. The Menaion is discussed in the context of other hymnographical texts. The archaic type of Menaion is selected and discribed.
Место Минеи, памятника средневековой письменности, в истории русского языка и письменной культуры в целом до сих пор не определено, несмотря на то, что один из древнейших русских текстов — Путятина Минея XI в.
Налицо противоречие, имеющееся между значительным количеством среди памятников письменности Древней Руси рукописей Минеи — гимнографические списки занимают вторую позицию после евангельских в корпусе рукописей XI–XIII в., и их минимальной изученностью, ограниченным привлечением к разработке проблем истории русского и других славянских языков. Такова же и их жанровая значимость: в иерархической схеме жанров древнеславянской письменности, выстроенной Н. И. Толстым, гимнографическая литература (Минея, Октоих и Триодь) находится на втором месте после литургической (Евангелие, Апостол, Псалтырь).
Малая изученность Минеи и как особого типа книги, и как лингвистического источника имеет под собой объективное основание — списки находятся в рукописных хранилищах разных стран и до сих пор трудно доступны для исследователей. Издания носят или раритетный характер — Новгородские служебные минеи 1095–1097 гг. (И. В. Ягич), или малотиражны — Декабрьская минея по 6 спискам XII–XIII вв. (Российско-германская издательская группа Х. Ротэ-Верещагина), Путятина Минея 1–18 мая (Материалы М. Ф. Мурьянова, ред. А. Страхов, «Palaeoslavika»., Гарвард), Минея Дубровского (Материалы М. Ф. Мурьянова, ред. Х. Ротэ, предисловие Н. А. Мещерского, Германия).
Минея входит в корпус первых славянских переводов. В ней также представлено и оригинальное гимнографическое творчество славянских первоучителей и их учеников и последователей. Минея является открытой системой: ее бытование на разных ареалах Slavia Orthodoxa, в том числе и на Руси, давало различные типы текста, которые в конкретной этноязыковой среде подвергались правке, сверялись с греческими образцами, переводились заново, сохраняя в то же время нормативный статус как тексты служебной книги.
Сложилось три направления в использовании минейных текстов.
Первое — традиционное, лексикографическое. Минея послужила источником для исторических словарей. Обработка ограниченно привлеченных списков осуществлялась по модели «текст — словарь». Следующий этап исследования — «словарь-текст», который дает выход в лексическую систему древнерусского языка, таких процессов в ней, как развитие семантической структуры слова, установления межсловных связей. В отдельных списках Минеи представлена лексика, до сих пор не имеющая фиксации в исторических словарях, или списки Минеи дает возможность удревнять вхождение лексемы в русский язык (Сводный каталог. № 76, 156, 157).
Второе — связано с описанием конкретных языковых явлений, зафиксированных в том или ином списке: исследование редуцированных гласных в Путятиной Минее (В. М. Марков), обзор языковых особенностей Ильиной книги (В. Б. Крысько), реконструкция лексики и словообразования болгарского протографа по данным Новгородских миней (Ц. Досева).
Третье — текстологическое, позволяющее представить Минею как тип книги на основе макимально привлеченных списков, для подготовки текста к изданию (Е. М. Верещагин), для определения места списка в системе Минеи (М. Ф. Мурьянов), в типологической классификации гимнографии (М. А. Момина) и евангельских списков (С. Ю. Темчин).
Ряд особенностей гимнографии первоначально считался представленным только в русских списках Минеи: с древней текстовой структурой обратного расположения песнопений (канон — стихира / стихиры — седален) соотносилась лишь Путятина Минея (И. В. Ягич).
Русские, болгарские, сербские и греческие списки
XI–XVI вв. из рукописных собраний С-Петербурга, Москвы, Ярославля, Тарту, Софии, Таллинна послужили источником материала для нашего описания Минеи и выделения в ней архаичного типа со специфическими текстологическими особенностями (текстовая структура как в Путятиной Минее) и маркирующими языковыми вариантами (для майских списков с корреляцией также по Путятиной Минее) .
Архаичный тип представлен, кроме Путятиной Минеи, Ильиной книгой, русской службой Борису и Глебу из Июльской Минеи XII в. (Сводный каталог. № 42), глаголической праздничной минеей № 4/N, двумя болгарскими фрагментарными списками кон. XII — нач. XIII вв. Q. п. I. 25 и Q. п. I. 28 (Сводный каталог. № 156, 157), в других гимнографических жанрах этот тип поддержан болгарской Битольской Триодью вт. пол. XII в. (София, БАН 38) и греческим списком Триоди XI в (Vat. grec. 771). Место их перевода — Болгария, путь проникновения на территорию Древней Руси — непосредственно из Болгарии, минуя Византию. Они сохраняют состояние текста, предшествующее правке, имевшей место в XI в на Руси.
Языковые чтения списков этого типа отличают их от списков других типов (для Минеи их еще три — один соответствует предписаниям Студийского Устава и два — Иерусалимского). Лексическое варьирование обусловлено реализацией всех видов отношений в системе древнерусского языка — синонимических, антонимических, словообразовательных, паронимических, тематических — и правилами перевода, харктерными для данной эпохи, особенно калькированием и заимствованием, а также переводческими традициями, сложившимися в определенном скриптории. Формируется особый вариант текста, объединенный общими структурными показателями и лексико-синтаксическими особенностями, сопровождающими его своеобразную структуру.
Орфографические и фонетико-морфологические разночтения списков способствуют установлению его датировки и локализации. Этому же помогает состав списка при наличии в нем памятей местным святым.
В Минее отражены особенности языка текстов «lingva sakra», характерные как для языковой природы служебных книг, так и для других текстов Древней Руси. Норма книжных текстов диктовала регулярное воспроизведение языковых единиц по образцу, однако в списках любой книги представлена языковая вариативность. Общие ряды вариантов имеют место в Минее, Евангелиях, Изборниках, житийных списках, кормчих книгах, летописях, что подтверждает единую лексическую организацию корпуса текстов Древней Руси.
Реализация принципа цепочечного нанизывания
в церковнославянском тексте
Н. В. Николенкова
Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова
история русского языка, синтаксис, цепочечное нанизывание
Summary. The subject of this investigation is connected with old russian texts syntactic organization. The specific coordination of predicate units is looked over not as a feature of old russian language reverberated in texts of XI–XIII centuries, but as a text structure which helps to understand any text as a religion one. This specific construction is looked over from the point of view of its functions in the text, also it’s features are described.
Структура принципа цепочечного нанизывания (далее ЦН) была подробно описана и разработана в исследованиях последних десятилетий. В. Л. Ринберг определила конструкцию цепочечного нанизывания как «сложную синтаксическую единицу, которая состоит из простых и (реже) сложных предложений, каждое из которых, будучи элементом сложной структуры, сохраняет свою относительную семантическую завершенность» [1]. Её основными особенностями были названы негибкая структура, использование плеоназмов либо равноправное использование союзной и бессоюзной связи, незамкнутость конструкции, немаркированность конечной предикативной единицы конструкции. Эту конструкцию выделяют в первую очередь в летописном тексте, что позволяет многим исследователям говорить о её специфически русском характере. Между тем исследователи последних лет (Н. И. Брукер, Р. Б. Кершиене, М. Н. Преображенская, И. В. Ильинская) обнаружили конструкцию ЦН в текстах других жанров — грамотах, житиях, повествовательной прозе. Проводя исследования преимущественно на материале текстов, созданных на Руси, они также утверждали древнерусский характер этой конструкции. Таким образом конструкция ЦН оказывалась не просто признаком древнего текста, но явлением синтаксической системы древнерусского языка.
Между тем, если основываться на исследованиях М. Л. Ремнёвой [2], язык и летописей, и житийных текстов не является языком древнерусским, а оказывается церковнославянским языком разных норм — строгой и сниженной. Она характеризуется «наличием языковых явлений, выходящих за пределы системно-языковых потенций церковнославянского языка.» При этом если в текстах, реализующих норму сниженного типа, представлена вариативная система, которая формируется за счет элементов языка древнерусской народности — иной языковой системы в сравнении с системой церковнославянского языка — при сохранении элементов языка церковнославянского, то в текстах строгой нормы древнерусских элементов гораздо меньше, и, конечно, они не могут характеризовать весь текст, как характеризует его конструкция ЦН. Это ставит под сомнение древнерусский характер данной конструкции.
При определении функции ЦН в церковнославянском тексте необходимо вспомнить разработанную Ф. де Соссюром систему противопоставления языка и речи, в которой любой текст был важен не сам по себе, а лишь как некая «упаковка» для проявления языковой системы. Поэтому конструкция ЦН, рассматриваясь как проявление отраженной в тексте языковой системы, обычно определяется как третий вид связи предикативных единиц (ПЕ) между собой наряду с сочинением и подчинением.
Между тем не все текстовые явления оказываются реализацией системы языка. Текст сам по себе представляет единицу, которая формирует собственную организационную структуру. Для древнего сакрального по содержанию текста важным организационным моментом будет повтор его составляющих с целью сохранить общий вид и смысл содержания. Узнаваемость текста по форме — важный элемент для текста XI–XIII вв. В текстах старшего периода ЦН встречается в первую очередь в конфессиональных текстах. В них ЦН является элементом именно формальной структуры текста, выполняя функцию «кода», придающего тексту сакральный смысл. Переписывая Евангелие, книжник не может добавить что-то «от себя», наоборот, его задача состоит в том, чтобы как можно точнее воспроизвести текст оригинала, лежащего перед ним. Его задача как творца текста сводится к нулю, он лишь передаточное звено. «В этом случае мы имеем дело с некоторой наперед заданной информацией, которая перемещается от одного человека к другому, и константным в пределах всего акта коммуникации кодом» [3]. Следовательно, текст Евангелия воспринимается книжником в качестве самого кода, а отраженные в тексте языковые приметы представляются им в качестве идеальной нормы для последующего подражания. «Роль подобных кодов могут играть разного типа формальные структуры, которые тем успешнее выполняют функцию переорганизации смыслов, чем асемантичнее их собственная организация».
Наблюдения над евангельским текстом позволяют утверждать, что принцип ЦН охватывает весь объем этого текста. При этом необходимо лишь несколько скорректировать те черты ЦН, которые были отмечены выше, а также определить ее функциональную нагрузку в тексте. Традиционно рассматриваемая линейная структура конструкции ЦН представляет собой последовательное соединение ПЕ при помощи асемантических союзов, при этом каждая последующая ПЕ оказывается связана с предыдущей и по смыслу, и структурно. Но организация древнего текста сложнее, часто ПЕ оказывается связана не только с предшествующей, но и с единицей, расположенной в тексте намного выше, оторванной от нее. Такую структуру мы предлагаем называть «плетеной». Именно при таком отношении к ЦН данная конструкция обнаруживается практически во всем массиве церковнославянского текста — и в агиографическом, и в летописном, и в евангельском.
Учитывая это, можно определять ЦН как примету церковнославянского текста, причем считать её кодом, вводимым в текст для придания ему сакрального, религиозного смысла.
Литература
1. Ринберг В. Л. Конструкции связного текста в истории русского языка // АДД. М., 1981. С. 5.
2. Ремнёва М. Л. История русского литературного языка: Особенности грамматической нормы. М.: Изд-во МГУ, 1988.
3. Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров: Человек — текст — семиосфера — история. М., 1999. С. 13.
Дипломатическая терминология — зеркало русского Ренессанса
М. В. Орлова
Российский университет дружбы народов
дипломатическая терминология, русский язык, лексика, Ренессанс, международное право
Summary. Secularisation during the russian Renascence may have been caused by the centralization policy of the Moscow State. This thesis can be proved by the different lexicological processes in diplomatic vocabulary of X–XVII centuries.
В современной исторической науке существует проблема русского, или московского, Ренессанса. Согласно мнению большинства исследователей, Московская Русь рассматривается как нетипичный для Ренессанса регион. Считается, что возрожденческое движение в восточнославянском обществе охватывало преимущественно западнорусские земли — Украину и Белоруссию, на Руси же процессы централизации государства отнимали у народа творческие духовные силы. Поэтому, когда на Западе секуляризационные процессы носили бурный и повсеместный характер, в России религия по-прежнему подчиняла себе все стороны культуры и в определённой степени усиливала своё влияние [2].
Признавая секуляризацию сущностным проявлением Ренессанса, А. Ф. Замалеев считает неправомерным ограничивать её исключительно сферой культуры. По его мнению, область политики в средние века также могла оказывать не меньшее секуляризирующее воздействие на общественное сознание и идеологию при существовании традиционной конфронтации светской и духовной власти в Московской Руси. Под секуляризацией идеологии учёный понимает выведение политических концепций и действий из-под церковной опеки [1].
Подтверждением данной точки зрения могут служить лингвистические процессы, происходившие в лексике русского языка, обслуживающей сферу международного права указанного периода. Любое государство, проводя внешнеполитический курс, нуждается в поддержке со стороны других государств. Оно вынуждено вступать в союз с ними для достижения определённых целей и осуществления совместных действий во внешней политике. Для обозначения подобных союзов используются термины-эргонимы. По наблюдениям Ф. П. Сергеева, любые объединения государств строились на основе клятвы глав государств. И если в древнейший период для именования подобных союзов использовался термин «рота» (активно применялся вплоть до XIII в.), то с принятием христианства на Руси и введением в практику обряда присяги, связанного с целованием креста, появляются терминологические словосочетания «целовати крестъ», «быти (стояти, учинитися) в крестном целовании» (активно употреблялись вплоть до XVII в.): «И рече имъ посол Изяславль: рече вамъ братъ ваш Изяслав: аще стоите въ крестном целовании, то азъ вамъ, брате, являю…» [3].
Использование в качестве терминов общеупотребительных слов характеризует период формирования дипломатической терминологии. Но в XVI–XVII вв. лишь отдельные церковнославянизмы («сонмъ», «союз» и др.) непродолжительное время используются в дипломатических документах, а затем уходят из русского дипломатического языка, уступая место европейским заимствованиям. Термины «коалиция», «лига», «альянс» и др. заимствуются непосредственно из французского языка, «конфедерация», «комиссия», «конференция» и др. — из латыни через польский язык и т. д.
Таким образом, лингвистические процессы иллюстрируют секуляризирующее воздействие международной политики «централизующегося» российского государства на общественное сознание. Следовательно, справедливо мнение А. С. Лаппо-Данилевского о том, что «специфика заимствований русской культуры XVII–XVIII вв. вытекала из неподготовленности русских книжников подчинить православной точке зрения светские элементы чужеземной культуры» [2].
Литература
1. Замалеев А. Ф. Курс истории русской философии. М., 1995. С. 30, 37.
2. Лаппо-Данилевский А. С. История русской общественной мысли и культуры. XVII–XVIII вв. М., 1990. С. 17–24.
3. Сергеев Ф. П. Формирование русского дипломатического языка. Львов, 1978. С. 13–14.
Датировка и особенности
Чудовской редакции славянского перевода Нового Завета
Т. В. Пентковская
Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова
перевод, богослужебные тексты, грецизмы, контактная зона
Summary. The well-known New Testament of Chudov Cloister represents the special recension of OCS translation of New Testament. It's characteristic features (both linguistic and liturgical) show that this recension appeared in byzantine-slavic milieu at the end of ХIII century.
Процесс перевода греческих богослужебных текстов в славянской традиции XI–XIV вв. существенно отличался от процесса перевода нарративных источников, так как представлял собой одновременно и перевод, и справу, в ходе которой использовались существующие славянские версии данных текстов.
I. Древнерусский кодекс XIV столетия, известный под названием Чудовский Новый Завет (ЧНЗ), содержит особый перевод (= редакцию) Нового Завета, создание которого поздняя традиция, зафиксированная во второй половине ХVII в., связывает с деятельностью московского митрополита Алексея (1354–1378 гг.). Текст этой редакции, называемой далее Чудовской, представлен как в ЧНЗ, так и в группе рукописей восточнославянского извода ХIV–ХV вв.
II. Данный перевод характеризуется совокупностью лингвистических параметров, которые отличают его от других переводов Нового Завета на лексическом, морфологическом и синтаксическом уровнях:
1) наличие «новых» грецизмов на месте славянских слов в предшествующих и последующих переводах новозаветного текста (àñåëãè™ (hJ ajsevlgeia), ñòàôèëè
(hJ stafulhv), çåðíî ñèíàïüíî (kovkko" sinavpew"), ïîñð†ä† ðàíèìàòè (ejn mesouranhvmati), òèô£í¿êîñü (tufwnikov") и др.;
2) употребление настоящего исторического в со-
ответствии с настоящим историческим греческого текста;
3) регулярное использование -л формы без связки в 3 л., которой в предшествующих версиях, как правило, соответствует аорист;
4) появление дательного самостоятельного или причастия в дат.п., не согласованного с существительным, в тех случаях, когда в греческом тексте имеется глагол, управляющий род.п. существительного с причастием: Апок. 6: 3 ñëûøà(õ) âòîðîìîó æèâîòíîó ãë=ùþ - h[kousa tou' deutevrou zw/vou levgonto"; Мф. 4:14 äà èñïîëíèòü(ñ=) ðå(÷)íîž ¼ñ༺(ì) ïð=ðîêì ãë=ùþ - dia; Hsai>ou tou' profhvtou levgonto";
5) наличие особой парадигмы составных относительных местоимений и наречий, первым элементом которых является неизменяемое èæå:
м.р. ед.ч. o{sti" èæå êòî / èæå í†êòî
ж.р. ед.ч. h{ti" èæå êà™
ср.р. ед.ч. h{ti" (с сущ. ж.р.) èæå êîž
м.р. мн.ч. oi{tine" èæå í†öèè
ж.р. мн.ч. ai{tine" èæå í†êè™ / èæå êà™
(!), ср. ж. р. ед. ч.
ср.р. мн.ч. a{tina ™æå í†êà™ / ™æå êà™
oJpovte - èæå í†êîãäà; o{pou - èæå êúä†;
Ряд параметров объединяет рассматриваемый перевод с афонскими переводами богослужебных текстов:
1) широкое использование принципа поморфемного перевода: ñïîäàâëå(ò) - sumpnivgei, ñïðèïîñëîóøüñòâîóþùþ — sunepimarturou'nto" и др.;
2) перевод греческих синтетических форм пассива формами с ñ: ïèøåòñ — gevgraptai
3) наличие одинарного отрицания в соответствии с греческим;
4) употребление местоимения èæå в функции артикля;
5) калькирование конструкций с субстантивированным инфинитивом, в частности, перевод ejn tw'/ + inf. + Асс. как âúíåãäà + inf. + Dat.
Совокупность указанных лингвистических параметров свидетельствует о выполнении рассматриваемого перевода не в изолированной славянской среде, а в контактной греческо-славянской зоне.
III. Новозаветные тексты лекционарного указателя, имеющегося в ЧНЗ, принадлежат к тому же переводу, что и основной текст, сохраняя все его характерные особенности. Следовательно, лекционарный указатель ЧНЗ отражает лекционарный указатель архетипа, который составлял единый комплекс с основным текстом. Евангельский текст ЧНЗ разделен на Аммониевы главы, что типично для архаичных редакций греческого и славянского евангельских текстов (разметка текста по Аммониевым главам исчезает к кон. ХIV в. в связи с появлением афонских редакций служебного четвероевангелия, в которых текст разделен по зачалам). Далее, в лекционарном указателе ЧНЗ упоминается о совершении Литургии Преждеосвященных Даров в пятницу Страстной седмицы, что было отменено постановлением константинопольского Собора 1276 г. и зафиксировано в различных редакциях Иерусалимского устава, повсеместно распространившегося на православном Востоке. Таким образом, особенности лекционарного аппарата ЧНЗ не позволяют датировать его архетип позднее, чем рубеж XIII–XIV столетий.
IV. В к. ХIII — нач. ХIV вв. возникает ранний афонский перевод Литургии Преждеосвященных Даров, а также особый перевод Псалтыри (Норовская Псалтырь сер. ХIV в.) [Чешко 1989]. Этот перевод Литургии Преждеосвященных Даров, Норовская редакция Псалтыри и Чудовская редакция Нового Завета противопоставляются афонским редакциям богослужебных книг сер. ХIV в. по степени буквализма перевода: если возникшие на рубеже ХIII–ХIV вв. редакции значительно грецизированы, то более поздние афонские редакции характеризуются умеренной грецизацией, сочетающейся с переводческими приемами, свойственными архаическим редакциям богослужебных текстов.
V. В ЧНЗ отмечается сохранение в некоторых словах греческих окончаний (ñàääoukaioi, ëåâ¼òèñ, èòàëèê¼ñü, ìàëõîñ, êîðíèë¿îs), которое в ряде случаев поддерживается другими списками Чудовской редакции. Индивидуальной особенностью ЧНЗ является грецизация на уровне графики и орфографии, которая проявляется в особенностях начертания букв у основных четырех (!) писцов кодекса (часто пишутся греческие буквы n, s, ou, ai и др., лигатуры òð, sc). Тем не менее, эта грецизация (характерная только для списка ЧНЗ) вторична по отношению к архетипу. Обилие грецизирующих написаний в ЧНЗ указывает на происхождение данной рукописи из скриптория (вероятно, митрополичьего), в котором одни и те же писцы переписывали не только славянские, но и греческие тексты.
Пролог ХIII в. как древнейший псковский памятник
О. П. Пунтусова
Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН
древнерусский язык, памятники, пролог, древнепсковский диалект, фонетика, морфология
Summary. The previous researches of the Old Pskov dialect have been carried out on the basis of documents from 14th–15th centuries. Now a more ancient Pskov manuscript is known, a Prolog from 13th century (RGADA, Tip. 156). The phonetical and morfological analysis of this text allows to state that some of its features are characteristic to the Pskov dialect.
Древнепсковский говор издавна привлекает пристальное внимание палеорусистов [Соболевский, Каринский, Шахматов, Кандаурова, Зализняк, Крысько и др.]. Древнейшими памятниками, на материале которых исследовались фонетические и морфологические особенности этого диалекта, являются Апостол 1307 г., Паремейник 1369 г., Пролог 1383 г. Кроме того, уже со времен А. И. Соболевского в литературе указывается на псковское происхождение начальной части Саввиной книги, датируемой ныне концом XIII — началом XIV в. [Князевская, 39]. Сентябрьский пролог ХIII в. (РГАДА, Тип. 156), относящийся к древнейшим псковским памятникам, лишь недавно был введен в научный оборот: впервые на его принадлежность к древнепсковской письменности было указано в работе [Крысько, 83, 90].
О псковской принадлежности Пролога позволяют судить следующие фонетические и морфологические особенности, известные также по псковским памятникам ХIV–ХV вв.
1. Мена шипящих ш, ж со свистящими с, з: ïîñòèâøà 107а (ìîëèõúñ áîó^ ïîñòèâøà íåäåëþ), ïðîñëàâèñ 110а (аорист 3 л. мн. ч. невозвратного глагола), ïîìúiøëñå 167б (имперфект 3 л. ед. ч. от ïîìúiøëòè), ïðè™ñå 168б (аорист 3 л. мн. ч. глагола ïðè™òè), ïðîâ†ðòåñ 49г (аорист 3 л. мн. ч. от ïðîâüðò†òè) ïúëæàùà™ 26а, î ïîäâèæå 2б; òûñùàãî [-ш'к'-] 63г (òûñ[чьск]àãî > òûñ[тш'ск]àãî > òûñ[ш'ск]àãî > òûñ[ш'ш'к]àãî) и др. (всего 51 словоформа).
2. Заударное яканье, т. е. смешение ['а] и [е] в заударных слогах: ïðè™ñå 168б, ïðèíîñùå (род. п.) 53а, ñòðàíüíèöå (им. п. ед. ч.) 58в, ãðàáëåíèžìü èìåíèž 124г, ïà÷à 70а (если это не описка), èçâåäúøå (род. п.) 82в.
3. Переход общеславянского сочетания *dl > [гл]: áëþãëè 95а. В памятнике это единственный пример подобного преобразования, однако он является древнейшим в книжной письменности [Крысько, 83 ].
4. Замена глухих согласных звонкими и наоборот: äàâúæå (форма мн. ч.) 15в, áîòúùàñ (должно быть ïîòúùàñ) 48а, âúçúiëàõîó 76г, îóñ†ãíîóøà 137б, çàáð†òè 121б и нек. др.
5. Отражение общеславянских сочетаний *zgj, *zdj в виде жг: äæüãü 46а, äúæãü 46в, ïðèãâîæãåíè 35в, ïðèãâîæãåí† 103в, ¸ äúæãè 105г, äúæãå 109а, äúæãü 148г, £äúæãè 172б и нек. др. (всего 11 словоформ); данное явление свойственно также древненовгородскому диалекту.
6. Неразличение свистящих и шипящих африкат: ïîëàòû ìíîãî÷üíüíû (34а), ÷âüòà (8в), êà÷åìü îáðàçúìü (8в), ïî áðà÷å (45г), æåñòî÷è (им. п. мн. ч. прил. — 87в), £ ïðîðî÷å (мест. пад. — 115г), ð÷è åìîó (86г), ëåö†áíîóþ (34в), îóñ†ö†íè быша (46а) и мн. др. Количество «ошибочных» написаний по сравнению с правильными составляет 12,27%. Цоканье характерно также для древненовгородского и смоленско-полоцкого диалектов.
7. Мена † с å и è: èçîóâiðü 14б, ÷ò†øè 32г и нек. др., что фиксируется также в древненовгородских памятниках.
8. Смешение приставок пре- / при-: âåëìè ïðèâúñõîäèòü 17а. Подобное наблюдается в древненовгородских памятниках.
9. Отвердение [р']: ìîðîó 39в (морю), íå áîðîóñ 128в, ïîíàìàðú 162в (подобных примеров немного.) Данная особенность присуща также нек. др. говорам.
10. Аканье, т. е. совпадение <o> с <а> в безударной позиции: êàí÷èíîó 30а, ïàòîïëåíè™ 38в, íå ìàãîó 58г и нек. др. Данное явление свойственно другим не северновеликорусским говорам.
11. Написание -мн- вместо -мл-: çåìíþ 131б. Подобное наблюдается и в некоторых других говорах, в том числе и в древненовгородском.
12. Флексия местн. п. ед. ч. *-о-скл. -оу: £ æèâîòîó 162г.
13. 1-е л. мн. ч. наст. вр. на -ме: žñìå íåäîñòîèíè 17а, äúëæüíè žñìå 17в и нек. др.; явление, общее с древненовгородским диалектом.
14. Повелительное наклонение на -ите (у глаголов I и II классов): ïîäâèãíèòåñ 2в. То же свойственно древненовгородскому диалекту.
15. Отсутствие -ть в 3-м л. наст.: êðàäå 15б, что широко отражается также в древненовгородском диалекте.
Таким образом, в древнейшем псковском памятнике письменности — Прологе ХIII в. — отражаются как специфические фонетические и морфологические особенности древнепсковского диалекта (шепелявенье; заударное яканье; переход *dl > gl; мена глухих и звонких согласных, местн. п. *о-скл. на -оу), так и черты, общие с некоторыми другими диалектами — древненовгородским (например, мена ц и ч, переход общеславянских *zgj, *zdj > [жг'] и др.) и не севернорусскими (мена о и а в безударных слогах и др.).
Литература
Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. — М., 1995.
Кандаурова Т. Н. О языке псковского Пролога 1383 г. // Тр. Ин-та языкознания АН СССР. Т. 8. М., 1957.
Каринский Н. М. Язык Пскова и его области в ХV веке. СПб., 1909.
Князевская О. А. Палеографическое описание // Саввина книга. М.: Индрик, 1999.
Крысько В. Б. Древний новгородско-псковский диалект на общеславянском фоне // ВЯ. 1998. № 3. С. 74–90.
Соболевский А. И. Очерки из истории русского языка. Ч. I. Киев, 1884.
Шахматов А. А. Очерк древнейшего периода истории руского языка. Пг., 1915.
Проблемы лингвистического анализа Договоров Руси с греками X в.
Т. В. Рождественская
Санкт-Петербургский государственный университет
древнеславянская переводная письменность, язык русского права
Summary. The paper deals with language analysis of the first legal documents of Ancient Russia — Russian-Byzantine treaties of the 10th century. Both linguistic and textological analysis of these treaties found in various reductions of Old Russian annals suggests the idea that these documents hat been translated in Russia from Greek into Slavonic at the second half of the 11th century.
1. Древнейшие актовые документы Древней Руси X в. — договоры Руси с греками — сохранились в составе Повести временных лет в списках не ранее конца XIV в. Вопросы о характере языка переводов договоров с греческого (церковнославянский или русский), о времени переводов (X в. или XI в.), о месте переводов (императорская канцелярия в Константинополе или Киев) до сих пор являются объектом дискуссий, несмотря на почти двухсотлетнюю историю изучения этих текстов. Проблема происхождения славянских текстов договоров непосредственно связывается с проблемой происхождения письменности у восточных славян до официального крещения Руси.
2. Сложность лингвистического изучения русско-византийских договоров (Н. А. Лавровский, А. А. Шахматов, И. И. Срезневский, В. М. Истрин, С. П. Обнорский, Л. П. Якубинский, Б. А. Ларин) заключается в том, что, во-первых, греческие оригиналы их не сохранились, во-вторых, русские списки отстоят от времени создания текстов на сотни лет, в-третьих, договоры представляют собой не изолированные документы, но «текст в тексте» в летописном окружении. В настоящее время исследование языка договоров должно учитывать два аспекта: аспект текстологический, предполагающий анализ договоров по всем летописным спискам, в которых они сохранились, и аспект, связанный с лингвистикой текста, с изучением нарративных стратегий летописца и поэтики летописи как жанра.
3. Договоры Руси с греками рассматриваются в контексте памятников славянской переводной письменности средневековья. Разработанные в падеославистике лингво-текстологические критерии, на основе которых определяется отнесенность того или иного перевода к разным переводческим этнолокальным традициям Slavia Orthodoxa, позволяют выявить в текстах договоров следы протографа их славянских переводов, в частности, следы работы древнерусского переводчика / переводчиков. Весьма перспективным представляется также использование результатов новейших исследований договоров Руси с греками с точки зрения дипломатики (С. М. Каштанов, Я. Малингуди).
4. Итоги предварительного лингвистического изучения договоров базируются на исследовании 4-х основных списков Повести временных лет — Лаврентьевского, Ипатьевского, Радзивиловского и списка XVI в. Новгородской Карамзинской летописи. Основные выводы сводятся к следующему.
Язык переводов инсертов из византийских документов характеризуется теми же чертами (в области лексики, словообразования, синтаксических структур), что и язык переводов памятников других жанров, восточнославянское происхождение которых можно считать надежно установленным (История Иудейской войны Иосифа Флавия, Житие Андрея Юродивого, Житие Василия Нового, «Пандекты» Никона Черногорца и ряд других).
Что касается древнеболгарских («преславских») языковых примет, то присутствие их в текстах договоров, если учитывать также их жанровую природу, проблематично. Язык договоров является нормативными для письменной традиции в целом как в южнославянских, так и в восточнославянских текстах, в том числе юридических (Закон Судный людем, Закон Градской, Номоканоны).
Есть основания предполагатьть, что переводы с греческого были осуществлены на Руси во второй половине XI в. и подвергнуты незначительной правке при включении их в летопись. Весьма достоверным представляется мнение историков дипломатики о том, что греческие тексты договоров, послужившие основой перевода / переводов, были извлечены из копийной книги, составленной в императорской канцелярии Константинополя. Вопрос о том, когда эти греческие копии могли появиться на Руси (при Владимире или при Ярославе Мудром) требует специального изучения.
5. Летописец поместил договоры Олега (911 г.), Игоря (944 г.), Святослава (971 г.) в состав родовых преданий устного происхождения. Мифопоэтическая основа родовых преданий, бытовавших в дружинной среде XI в., использовалась летописцем в новом контексте христианской истории. Заключение мира с могущественной Византийской империей, достижение Царьграда как желанной цели «русского пути» из варяг в греки, является кульминацией в «биографии» каждого из первых русских князей — Олега, Игоря и Святослава. Мифопоэтическая основа родовых преданий, бытовавших в дружинной среде XI в., включается летописцем в новый контекст христианской истории. Место договоров Руси с греками в композиции ПВЛ не случайно. Они призваны документировать государственные акты языческого прошлого и обеспечить их преемственность в христианском настоящем. Включение первых документов русской истории в состав летописи — наряду с библейскими источниками и византийскими хрониками — послужило основой для формирования летописи как жанра.
К вопросу о «заимствованном» синтаксисе церковнославянских переводов
В. С. Савельев
Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова
исторический синтаксис церковнославянского языка, его отношение к греческому синтаксису
Summary. Syntax of Church Slavonic is not so dependent of Greek as we used to consider. The analysis of syntactical constructions in Zakon Gorodskoi — Slavonic translation of Greek Prochiron — shows that the point of interpreter is to find Slavonic semantic equivalents for Greek constructions; the use of formal equivalents is possible only when it does not contradict grammar of Church Slavonic. The author illustrates it by classifying translations of Greek Genetivus Absolutus.
1. Одной из областей, которая обычно a priori признается областью влияния греческого языка на церковнославянский (ц.-сл.), является синтаксис переводных произведений. Считается, что ц.-сл. синтаксис — синтаксис заимствованный. Однако оценивая ту или иную конструкцию как заимствованную, исследователи прежде всего обращают внимание на формальные признаки; содержательное же соответствие конструкций, как правило, оставляется в стороне. Между тем любая ц.-сл. конструкция, тождественная греческой с формальной точки зрения, отражает те грамматические значения, которые свойственны именно языку перевода. И рецепция языком перевода «греческой» по происхождению конструкции возможна только в том случае, если она не противоречит его грамматическому строю. Теми же причинами чаще всего объясняются и «неточности» в переводе той или иной конструкции: переводчик адаптирует ее в соответствии с грамматическими нормами ц.-сл. языка.
2. Примером тому может служить перевод Genetivus Absolutus в «Законе Городском» (по Троицкому списку середины XVII века Мерила Праведного) — сербском по происхождению, древнерусском по бытованию переводе византийского юридического сборника Прохирон.
А. Genetivus Absolutus со значением уступки переводится причастными конструкциями Дательный Самостоятельный: употребление предикативного причастия в данном случае является предпочтительным («mh bonlomšnou tou andros» — «мужеви ея не хотящу»).
Б. При переводе производится замена причастий иными глагольными формами. Встречается она во вполне определенных предикативных единицах (ПЕ): условных, причинных и целевых. В этих типах ПЕ в ц.-сл. тексте во всех случаях предпочтительным является употребление других форм (чаще всего используются: в условных и причинных ПЕ — финитные формы, в целевых — инфинитивы). Такая замена отражает общую тенденцию: переводчик стремится снизить полифункциональность греческих средств, организовать синтаксис ц.-сл. текста по принципу «одно значение > один знак» (ПЕ условия: «h pa…dwn ouk Òntwn» — «аще детии не будеть», ПЕ цели: «ek£tera mšrh prosšrcesqai tw mon»rei b…w, azhm…wn dhlonÒti fnlattomšnwn autwn» — «мужеви или жене приходити къ мнишьскому житью безъ пакости сиречь схраненомъ быти имъ»).
В. Часто употребляемая бытийная ПЕ со значением несуществования субъекта «pa…dwn ouk Òntwn» во всех случаях переводится ПЕ с финитными формами. Очевидно, что для ц.-сл. языка так же, как и для древнерусского (ср.: «оже не будеть лиця», «послуховъ ли не будеть» и т. д. — Русская Правда), характерно использование особой конструкции для выражения данного значения (не будеть + Родительный субъекта). В тех случаях, когда значение не отрицательное, книжник употребляет соответствующую греческой форму причастия («отъ того брака сущимъ детемъ»).
Г. В ПЕ цели греческим причастиям соответствуют ц.-сл. атрибутивные причастия, императивы и инфинитивы. В то же время все греческие причастия в ПЕ цели являются медиопассивными. В Законе Городском использование не-активных форм ограничено: пассивные формы греческих инфинитивов и причастий переводятся или сложными предикатами (связка + страдательное причастие), или активными формами. В связи с этим при замене причастных предикатов в ПЕ цели на инфинитив употребляются аналитические формы со значением пассива, при замене на императив — формы активного залога («ths despote…as kata tous nÒmous tois paisi fnlattomšnhs» — «власть же его по закономь детемъ да хранить»).
Таким образом, Дательный Самостоятельный на месте Genetivus Absolutus употребляется в Законе Городском только в том случае, когда его использование представляется книжнику уместным: оно не должно противоречить общим принципам синтаксического строения ц.-сл. текста и морфологическому строю ц.-сл. языка.
3. Итак, ц.-сл. синтаксис в значительно большей степени является самостоятельным по отношению к греческому, чем это принято считать. Характер перевода Genetivus Absolutus отражает общую картину (см.: Савельев В. С. Синтаксические особенности языка переводных церковнославянских юридических текстов // АКД. М., 1998): в большинстве случаев использование синтаксических средств в переводах отражает особенности формоупотребления, свойственного ц.-сл. языку, а не связано со стремлением отразить особенности формального синтаксического устройства греческого текста. Характерно, что чаще всего «неточно» переведенные конструкции по своему строю тождественны конструкциям, обнаруживаемым в оригинальных, непереведенных законодательных текстах.
Лексика комедий конца XVIII — начала XIX вв.
(к проблеме формирования нормативной разговорной разновидности
русского литературного языка)
М. И. Тарасов
Смоленский государственный педагогический институт
разговорная речь, русский литературный язык, комедия, XVIII век
Summary. In the paper presented to the Conference the lexical peculiarities of the language of the comedies by obscure writers of the turn of the XVIII and XIX centuries are discussed in connection with the problem of the shaping of the colloquial normative variant of standard Russian. I the paper the arguments are offered which support the opinion that the mentioned variant of standard Russian took its general shape by the turn of the XVIII and XIX centuries.
В докладе рассматриваются лексические особенности языка комедий малоизвестных авторов конца XVIII — начала XIX вв. в связи с проблемой формирования нормативной разговорной разновидности русского литературного языка.
1. Стилистически сниженная лексика комедий распредиляется характерным для литературных памятников такого рода образом: речевые партии слуг, комических персонажей включают значительный объем сниженных слов, в том числе и интенсивно окрашенного просторечия. Речевые партии комедийных персонажей различаются прежде всего концентрацией слов, каждое из которых можно встретить и в репликах дворян, и не только «щеголей» и «щеголих», но и положительных персонажей. Речь комических героев может быть практически свободна от грубого просторечия, если эти герои были людьми образованными, а речь положительных персонажей часто включает обусловленные эмоциональным характером диалога грубые слова и выражения, не переходившие, однако, черту литературных приличий.
Употребление сниженной лексики в комедиях в большинстве случаев мотивируются целым рядом условий, саму возможность представления которых в литературном тексте можно рассматривать как свидетельство литературной зрелости языка, на котором написан этот текст. Среди таких условий основными являются традиционная характерологическая функция сниженных слов и ситуативная обусловленность их употребления, придающая слову эмоционально-экспрессивное содержание.
Ведущая роль среди стилистически сниженных языковых средств в изученных комедиях принадлежит словам с негрубой стилистической окраской, многочисленным аффиксальным образованиям разговорного характера, не имеющим яркой негативной образности словам в переносных значениях. Сниженные слова в речевых партиях персонажей в нейтральных по эмоциональному содержанию контекстах свободно заменяются своими стилистически неокрашенными соответствиями.
В языке комедийных персонажей находят свое отражение различные разновидности русской разговорной речи, например «простонародная» речь, проявляющаяся прежде всего в обилии незнаменательной лексики, соответствующим образом окрашенной.
В речи героев изученных комедий присутствует книжная лексика. В немногочисленных случаях ее применение определяется характерологическими целями: заведомо неуместные книжные слова дополняют комическую речевую маску персонажа. Очень часто в реплики персонажей комедий проникает лексика со слабой окраской книжности.
Отдельно следует сказать, что процесс выделения в словарном составе русского литературного языка разговорной и просторечной литературной лексики в конце XVIII — начале XIX вв. протекал весьма интенсивно. Об этом свидетельствуют многие обстоятельства:
Состав и структура выявленных в изученных комедиях ЛСГ и составляющих их синонимических рядов отличаются общими типическими свойствами. Они, как правило, хорошо структурированы, входящие в них нейтральные слова более употребительны, чем их сниженные соответствия, последние могут образовывать достаточно пространные ряды.
Сниженная лексика в языке комедий подвергается жесткому отбору.
Отвергая грубо просторечную лексику, комедиографы конца XVIII в. включают в речь героев наименования, возникшие вследствие адаптации в разговорной речи отдельных элементов книжного языка (прекрасное созданьице, испытанная во всех отношениях женщина и др.).
Многие отмеченные в наших источниках просторечные слова, как показывают использованные сравнительные материалы, уже в языке второй половины XVIII в. обрели те стилистические качества, которые отличают их в современном литературном языке: принадлежность к негрубой непринужденной речи интеллигенции и соответствующую этому употребительность в литературных текстах (красотка, болтать, милочка, душечка, спровадить и т. д.).
О строгом отборе сниженной лексики в изученных комидиях говорит и тот факт, что во всем рассмотренном лексическом массиве значительнейшую часть составляют слова, определяемые современными толковыми словарями пометой «разговорное».
Очень важна черта лексики комедий XVIII в. и других сходных с ними в жанровом отношении памятников заключается в том, что слова с переходными стилистическими качествами (переходящие из нейтрального слоя к просторечию и наоборот) присутствуют практически в любой из выявленных в изученных памятниках ЛСГ и составляют весьма значительную часть их словаря.
Все вышесказанное, на наш взгляд, свидетельствует о том, что разговорная разновидность русского литературного языка в своих основных чертах сформировалась уже к концу XVIII — началу XIX вв.
Старообрядческие говоры Литвы
и проблемы исторической диалектологии русского языка
Валерий Чекмонас
Вильнюсский университет, Литва
диаспора, происхождение старообрядческих говоровы Литвы, история изоглосс
Summary. It is shown in the paper, that there is no place for the traditional Old Believers dialects of Lithuania on the Russian dialectological map. This is an objective evidence of incorrectness to look for the original linguistic homeland of the Old Believers without taking into account possible integrative processes within their dialects and the modifications of the isoglosses on the mother country’s territory. Because of social and linguistic isolation of the Old Believers community in Lithuania that lasted up till 1920, the oldest speakers of the Old Believers’ dialects preserve some features, which originated from the beginning of the XVIII c., and this offer an opportunity to define the upper date for some of dialectological changes in mother country’s dialects.
1. Известные исторические и демографические сведения дают основание говорить о трех основных этапах формирования старообрядческого населения Литвы.
Судя по сведениям так наз. Дегуцкого летописца, уже к началу XVIII в. на северо-восточной окраине Литвы возникли скопления русского старообрядческого населения и были построены первые моленные дома. Миграцию старообрядцев в этот регион стимулировало затем создание в 1728 г. Гудишской обители (в северной части нынешнего Игналинского района, близ местечка Дукштас, существовала около 30 лет), основанной сыном Феодосия Васильева Евстратом. Таким образом, этот ареал Литвы (и прилегающая к нему территория Латгалии), несомненно, был довольно населенным ареалом первичной концентрации старообрядцев (федосеевцев) в этой части Прибалтики.
По преданию, в первые десятилетия XVIII моленные дома строятся и в более западных районах Литвы (на территориии нынешних Аникщяйского, Тракайского р-нов), а к первой половине этого века формируются центры тех основных зон расселения старообрядцев, большая часть которых которые существует до настоящего времени (Рокишская, Зарасайская, Игналинская, Швенченская на северо-востоке Литвы и Йонавская — в центре). Есть все основания предполагать, что основу населения этих зон составили в основном переселенцы из северо-восточной Литвы, т. е. из ареала первичной концентрации.
После подавления польского восстания 1863 г. небольшие, в основном чисто старообрядческие поселения и многочисленные смешанные русско-иноязычные деревни возникают, как следствие демографической и земельной политики царского правительства, по всей Литве, и основу их составляют переселенцы из Ковенской и Виленской губерний, т. е. опять же старообрядцы, проживавшие в основных зонах. Таким образом, демографический «взрыв» второй половины XIX в. является следствием внутренней миграции старообрядцев (подселения из губерний материковой России были фактически единичными).
Таким образом, есть все основания полагать, что носители русских старообрядческих островных говоров Литвы — в первую очередь основных зон их распространения — по происхождению в общем и целом являются потомками русских переселенцев начала и середины XVIII в. Это обстоятельство кажется важным как для выяснения генезиса этих старообрядческих говоров, так и для исторической диалектологии русского языка
в целом.
2. Данные русской диалектологии с полным основанием использовались и используются при построении гипотез о языковой прародине старообрядческих говоров Литвы (а также отпочковавшихся от них в конце XVIII — начале XIX в. старообрядческих говоров Польши). Действительно, уже само то обстоятельство, что для всех названных старообрядческих говоров характерно сильное аканье, дает основание предполагать, что они сформировались на основе северо-западных псковских говоров.
Очевидно, сравнивая особенности старообрядческих говоров в поисках их прародины с русскими материковыми, следует в принципе учитывать а) интеграционные и инновационные процессы в самих старообрядческих говорах; б) возможность иноязычного влияния на них и в) изменения конфигурации изоглосс их в материковых говорах (т. е. расширение или сужение ареалов тех или иных явлений). Объективно о необходимости учета этих факторов свидетельствует то, что для старообрядческих говоров Литвы практически нет места на современ-
ной диалектологической карте псковских (сильноакающих / -якающих) говоров.
Так, более точно очертить возможный ареал прародины старообрядческих говоров Литвы позволя-
ют формы сравнительной степени типа легоше, крепоше, зафиксированные на псковщине узкой полосой вдоль латвийской границы (с «отростком» между Островом и Псковом) и образующие разорванный ареал к югу от линии Опочка — Новоржев — Торопец — течение Зап. Двины (карта 59 ДАРЯ II). Поскольку в старообрядческих говорах не зафиксировано следов цоканья (а также целого ряда других «скобарских» явлений), то очевидно, что их языковую прародину следовало бы помещать на той — очень маленькой по площади — территории «-оше-ареала» южной части Псковщины, где известно последовательное протипоставление твердых [ч]ай—ули[ц]а (карта 47 ДАРЯ I). Однако в данном микроареале в настоящее время нет форм кором, верех (карты 91 и 91 ДАРЯ I), которые известны в старообрядческих говорах Литвы (кîръм, вярёх). Кроме того, он четко делится на южную часть с диссимилятивным ака-
ньем-яканьем и без [нн] / [н’н’] < *дн / дн’ и [мм] < *бм (карта 81 ДАБМ I), в то время как в старообряд-
ческих говорах данное изменение отражено после-
довательно.
В итоге оказывается, что искомую прародину старообрядческих говоров Литвы мы должны помещать где-то в окрестностях пункта 50 (Атлас русских говоров центральных областей к западу от Москвы. Зап., деревня Козодои ранее Усть-Долысского р-на Великолукской области), где отмечено употребление формы столоб (карта 92 ДАБМ I), известной нашим старообрядцам (сталîб); но, увы, и это оказывается невозможным, поскольку именно в данном ареале нет форм типа легоше, тоноше (см. карту 59 ДАРЯ I).
3. Собранные нами сведения позволяют утверждать, что старообрядцы Литвы до 1920 г. были этноконфессиональным сообществом, практически закрытым для иноязычного влияния, и что представители нынешних старейшего и самого старшего поколений носителей этих говоров сохраняют особенности речи, унаследованные ими от своих предков, покинувших пределы России в первой половине XVIII в. Это означает, что существует принципиальная возможность определить верхнюю границу зарождения целого ряда явлений русских говоров, относя их формирование (или сохранение) по меньшей мере к концу XVII в., поскольку менее вероятным является параллельное, независмое их развитие на территории Литвы и в материковых говорах.
Деепричастия в русском литературном языке XVIII в.
(формальный аспект)
Е. В. Шимко
Ужгородский национальный университет, Украина
грамматическое значение, деепричастие, категория времени, категория вида, литературный язык, причастие
Summary. In the report the problem of presence / absence at verbal adverb of a grammatical category of time is considered. The author shows complexity of formation of the verbal adverb as to an independent grammatical category, discrepancy of its grammatical nature in literary language in XVIII century.
1. Усвоение литературным языком новых форм, изменение и перераспределение грамматических значений, подчиняясь действующим лингвистическим законам, изменяет сам язык и в количественном, и в качественном отношении. Возникновение новых дифференциальных признаков на любом ярусе, в любой сфере, «приводит не к уменьшению, а к увеличению числа категорий, которыми оперирует язык» (Р. А. Будагов). Принято считать, что характер новых явлений с наибольшей наглядностью и очевидностью проявляет себя, когда усваивается системой литературного языка. Однако сказанное не относится к деепричастиям, относительно которых в традиционном языкознании, кажется, нет ни одной окончательно разрешенной проблемы.
2. Спорным является и вопрос о наличии / отсутствии у деепричастий категории времени, а такжео характере ее взаимодействия с категорией вида. С одной стороны, исследователями будто бы безоговорочно признается тот факт, что грамматически выраженной категории времени у деепричастий нет. Вместе с тем существует очень давняя традиция, идущая от первых славянский грамматик и связанная с тем, что категория вида сформировалась значительно позже, выделять у деепричастий категорию времени. Целый ряд выдающихся исследователей считают возможным квалифицировать деепричастия по признаку времени. Так, например, А. В. Исаченко считал, что с точки зрения использования глагольных основ и связанных с ними суффиксов можно говорить о деепричастии настоящего времени и о деепричастии прошедшего времени. Категорию времени у деепричастий выделял А. А. Булаховский. В своих работах, посвященных литературному языку XIX века, он пишет о деепричастиях настоящего и прошедшего времени совершенного и несовершенного вида и, привлекая огромное количество примеров, доказывает, что именно такое деление целесообразно. По признаку времени распределяет деепричастия А. А. Зализняк в «Грамматическом словаре русского языка».
3. Вопрос о специфике морфологического соотношения вида и времени в деепричастных формах не может быть объяснен как «простое поглощение временного значения видовым» (А. С. Магера). Существенную роль для решения этого вопроса имеют языковые факты периода становления норм нового русского литературного языка. Сформировавшись к XVIII веку и позаимствовав причастные временные суффиксы, деепричастия сохраняли какое-то время способность к словоизменению.
О том, что это действительно так, свидетельствуют материалы «Словаря русского языка XVIII века», иллюстрирующего почти стопроцентную возможность образования форм настоящего и прошедшего времени независимо от видового значения основы. Например: бежать — бежа — бежав (вып. 1, 154), бегать — бегая — бегавши (там же), велеть — веля — велевши (вып. 3, 11), гнать — гнав (вып. 5, 138), гадать — гадая — гадав (вып. 5, 80), вычерпать — вычерпан (вып. 5, 65), будучи^ бывя — быв, бывши (вып. 1, 186) Наиболее показательны в этом отношении случаи образования форм генетически связанных с настоящим временем от глаголов СВ, а форм, связанных с прошедшим временем, — от глаголов НСВ: вытащить — вытаща / вытаскивать — вытаскивав (вып. 5, 52), вычистить — вычистя / вычищивать — вычищав, вычищавши (там же, 67). Подобное варьирование формантов — естественный показатель эволюции деепричастий, ибо каждая «морфологическая категория в процессе своего развития проходит стадию выбора знаменательных средств выражения своей грамматической семантики» (А. А. Глинкина).
Свободное сочетание глагольных основ обоих видов и деепричастных формантов обоих времен в литературном языке XVIII века позволяет выстроить четыре типа парадигматических отношений между ними:
— отношения полного несовпадения (время и вид деепричастных форм независимы, их значения самостоятельны);
— отношения полного тождества (значения времени и вида полностью совпадают);
— отношения включения (значение вида подчиняет себе значение времени или наоборот);
— отношение пересечения (вид и время имеют какие-либо общие признаки, но каждый маркируется по-своему).
Анализ частных контекстуальных временных и видовых значений деепричастий в литературных произведениях XVIII века (около 5050 словоформ) показал, что основной каркас деепричастной системы языка того времени образуют отношения включения и пересечения.
В этих случаях на стандартные значения предшествования и одновременности, связываемые исследователями с видовой принадлежностью деепричастия, накладывается целый ряд сложных временных зависимостей. Эти частные временные значения деепричастий предопределяются внутритекстовыми условиями и в гораздо меньшей степени зависят от формантов деепричастий, чем от контекста.
4. Учитывая сказанное, в центр структурной схемы анализируемых деепричастий следует поместить деление глагольных основ по значению вида, так как, с одной стороны, в XVIII веке уже отсутствуют неохарактеризованные по виду глагольные основы, а с другой — нет таких глаголов, где «единая основа наличествует во всей совокупности глагольных форм, присоединяя к себе непосредственно все соответствующие форманты» (Р. О. Якобсон).
Традиционно в русском языкознании вычленяются две основы каждого вида — основа прошедшего и основа настоящего времени, то есть аористная и презенсная. Четких взаимоотношений между этими основами нет, и при построении морфологической классификации глагола одни исследователи опираются на структуру аористной (Домбровский, Миклошич), другие — презенсной (Шлейхер, Лескин). Для целей нашего исследования, обе основы выступают, как равноправные, присоединяя к себе форманты -а / -я, генетически связанный с настоящим временем, или -в / -вши — с прошедшим временем.
Развитие категории деепричастий в ХVIII веке шло в направлении усиления связи форманта с одной основой. Случаи типа причастных читающий — читавший редки и остаются за пределами нормы нового русского литературного языка», образуя непродуктивные типы деепричастного словообразования.
5. Строго говоря, в XVIII в. грамматические значения деепричастий сосредоточиваются в их основе. Время деепричастий из эксплицитной, грамматически значимой и формально выраженной категории переходит в имплицитную, каковой и остается в настоящее время. Признание этого факта ставит на повестку дня вопрос о семантике деепричастных формантов. Если считать, что морфема (формант) должна обязательно иметь какое-либо семантическое наполнение, то формант деепричастия следует признать «пустым»: он выполняет только функции формального классификатора, указывая на особенности сочетаемости с определенным набором глагольных основ. Такого вида «пустые сегменты» не принято считать морфемами. В свое время Г. О. Винокур предложил называть их «тематическими формативами», В. К. Журавлев определяет их как «структуремы», а в академических грамматиках закрепился термин «грамматикализованный аффикс».
Русские модальные глаголы в диахронии
Э. Г. Шимчук
Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова
эволюция языка, древнерусский язык, протомодальные глаголы хотáти, мочи
Summary. This report is en attempt at the analisis of factors that a considerable part in the evolution of such Old Russian protomodal verbs as хотáти and мочи / мощи.
1. В докладе рассматривается эволюция древнерусских глаголов хотáти и мочи / мощи. В качестве объекта исследования использованы материалы Картотеки ДРС Института русского языка РАН, а также данные трех списков русских летописей: Синодального I Новгородской летописи, Лаврентьевского и Ипатьевского. Выбор определило то соображение, что именно летописи с наибольшей полнотой отражают явления, сыгравшие ведущую роль в развитии русской средневековой культуры.
2. Становление выделенных модальных глаголов определяется в первую очередь переосмыслением их исходных значений состояния.
У др.-русск. хотáти уже в текстах раннего периода засвидетельствовано значение желания, тесно связанного с субъективным намерением, интенцией (интенциональный субъект подобного хотáти является и материальным носителем потенциального действия).
Однако достаточно часто встречаются контексты, в которых хотáти, выражая предопределенность будущего поведения субъекта, указывает на признак события, к которому имеет отношение данный субъект. Так, содержащиеся в летописи под 971 г. слова, приписываемые грекам, которые испытывали киевского князя Святослава (лютъ сáи мужь хощеть быти, яко имáния небрежет), представляют собой утверждение о том, что Святослав будет жестоким, потому что он таков по своей сути, потому что в нем заложено нечто, побуждающее его проявить себя определенным образом. Проецируемое в будущее поведение субъекта не связывается здесь с его личной волей и желаниями: речь идет лишь о том, что субъект способен (в возможном, но нежелательном для говорящих будущем) «овеществить» заложенную в нем интенцию.
Анализ подобных и близких им употреблений хотáти позволяет сделать вывод о том, что данная лексема первоначально обозначала признак, приписываемый не только человеку, но и явлениям, событиям, имеющим место в мире. В этом следует усматривать проявление антропоморфности средневековой категории времени.
Указание на заданность, внутреннюю предопределенность явлений и событий, имеющих место в мире, на позднем этапе, переосмысляясь, влечет за собой признак ‘близость к чему-л.’, ср.: древо животворящее, цветом не добре черно, кабы сáро хотáло быти (Х. Тр. Короб., 69. ХVII в. со ХVI в.)1; Лукьян Андреев лет в пятьдесят … злызоват, хочет плешив быти (Новг. наб. кн., 175. 1603 г.). С развитием категории одушевленности употребления хотеть с именами неодушевленных предметов воспринимаются, по-видимому, как метафорические, возникает так называемая персонификация (Солнце садиться хочет и точно остановилось вдруг. Гарин). Подобные оценки естественно соотносятся с наблюдателем, то есть связаны со сферой внешней модальности.
Значение внутренней возможности, выражаемое самыми ранними употреблениями др.-русск. мочи / мощи, в аспекте диахронии метонимически мотивировано значениями ‘быть в силах’, ‘быть здоровым’, которые сохраняют относительную актуальность вплоть до нового времени. Следует отметить, что формы императива данного слова с древнейшей поры выражают нежелательность действия с точки зрения говорящего, то есть внешнюю модальность.
Что касается других модальных значений, ориенти-
рованных на говорящего, то они развиваются и у мочи / мощи значительно позже (не ранее ХV–ХVI вв.).
3. Проведенный анализ позволяет предложить трактовку др.-русск. хотъти и мочи / мощи как протомодальных глаголов. Переход данных единиц в класс слов операторного типа связан не только с утратой «конкретных» значений и расширением характерных для них употреблений, в которых они способны передавать значение оценки, исходящей от говорящего и наблюдателя, но и с утратой части морфологических категорий и изменением правил сочетаемости.
___________________________________
1 Здесь и далее в отсылках используются сокращения, принятые в Словаре древнерусского языка ХI–ХVII вв.